Серега несколько секунд оглядывал тянущегося майора, а потом, скомандовав «вольно», пожал ему руку, сказав:

— Генерал-майор Гусев, а это мой заместитель, подполковник Лисов.

Мент протянул руку и мне, но я, не дожидаясь рапорта, сбил весь его мандражно-пафосный настрой, возникший при виде многозвездных и орденоносных офицеров госбезопасности:

— Лисов, можно просто Илья. И не напрягайся ты так, мы люди нормальные. Устав и субординация — дело, конечно, хорошее, но нам теперь вместе работать, так что шагистику и козыряние прекращай. От тебя не строевая требуется, а знания по специальности. Ну а мы будем помогать по мере сил.

Майор от такого пассажа несколько растерялся, но, надо отдать ему должное, быстро взял себя в руки. Улыбнувшись в ответ, сказал:

— Третьяков, можно просто Саша. Ваше замечание учту.

Гусев на это только хмыкнул и предложил:

— Ну что, товарищ майор, пойдемте знакомиться с вашей командой. Они сейчас где находятся?

— Вся группа с сегодняшнего утра считается на казарменном положении и расположились у нас, на Петровке.

— Хорошо. Тогда поехали к вам.

Пока катили в МУР, я еще немного пообщался с ментом, и он несколько оттаял, а то вначале парень сидел, как будто лом проглотил, и общался односложно, стараясь говорить исключительно уставными фразами. С другой стороны, его можно понять — обычного опера выдергивают в Кремль и передают под начало незнакомых начальников, которые мало того что являются представителями госбезопасности в больших чинах, так еще и в этом самом Кремле ориентируются, судя по поведению, как у себя дома. А нам этот парень и его люди нужны были не зажатыми и пугливыми, а работоспособными и соображающими. Поэтому, когда мы уже выходили из машины, я, пихнув Гусева в бок, прошипел:

— Серега, перестань так надуваться. Это ведь не твои подчиненные, а просто прикомандированные. Сейчас вот запугаешь людей одним только видом, когда они еще очухаются и работать начнут?

Гусев, подумав пару секунд, кивнул, поэтому знакомство и общение с командой следователей получилось не казенно-деловым, а гораздо более человечным. Менты, поняв, что гэбэшный генерал, по сути, нормальный мужик, сразу включились в работу. Выслушав мой и Серегин рассказ, они начали задавать вопросы. Только вот толком мне отвечать не пришлось. В дверь постучал дежурный и попросил к телефону подполковника Лисова. Недоумевая, кому это я понадобился, прошел за лейтенантом. Взяв трубку, услышал голос Васи Кружилина, который сообщил, что меня вызывает Колычев. Уточнив, одного или вместе с Гусевым, удивленно хмыкнул и спустился к нашей «эмке», стоящей у входа. Когда приехал на Лубянку, водилу отправил назад, а сам знакомым путем взбежал по широкой лестнице на второй этаж.

Генерал-полковник уже вернулся от Верховного и встретил меня в своем кабинете, имея на физиономии очень странную улыбку. Правда, причина этой улыбки тут же выяснилась. Только я вошел, Иван Петрович достал из папки конверт и сказал:

— Извини, Илья, сразу тебе это письмо не отдал, чтобы не отвлекать перед встречей с Иосифом Виссарионовичем. А сейчас бери, читай. Захочешь написать ответ, возьми конверт и бумагу у Кружилина, а потом отдашь мне для отправки адресату.

Я с удивлением покрутил вытянутый конверт в руках и, не найдя на нем никаких реквизитов, разорвал. Внутри был еще один конверт. Блин, это что за матрешка бумажная? Причем, судя по всему, самая первая шкурка от этого послания в папке у Колычева лежит. Мне отсюда хорошо виден кусочек вскрытого коричневого пакета с сургучными печатями. Но когда наконец добрался до письма и прочел первую строчку, все встало на свои места. Глупо улыбаясь, я попросил разрешения выйти. Командир кивнул, а счастливый Лисов рванул читать письмо от своей невесты, пришедшее к нему через черт знает сколько границ.

Расположившись на диванчике, сначала долго разглядывал ее фотографию, а потом жадно глотал строчки, написанные каллиграфическим почерком. Хелен, то ли сомневаясь в моих лингвистических способностях, то ли желая показать свою крутизну, писала по-русски. Двоечница! Ошибок наделала целую кучу! Но зато почерк у нее хороший, типично девчачий — буковки ровные и пузатые. В волнении я даже закурил прямо в приемной, но потом спохватился и начал искать глазами, обо что можно погасить бычок. Видя мою суету, Вася, который сидел за столом и делал вид, что занят бумагами, улыбнулся и предложил:

— Ты лучше иди в мой кабинет. Там и покуришь, и ответ напишешь.

Благодарно кивнув, переместился в кружилинский закуток, где опять принялся за лицезрение Аленкиной мордашки. Блин, я уже забывать начал, какая она у меня красивая! В конце концов, поставив фото возле лампы и периодически поглядывая на него, начал перечитывать письмо.

Нахтигаль расстаралась аж на пять страниц, так что почитать было чего. Писала, как она устроилась в Швейцарии и как теперь работает врачом в женевском филиале больницы своего отца. Писала, что очень скучает. Писала, что когда на нее вышел человек из нашего дипломатического представительства в Женеве, она чуть в обморок не брякнулась от восторга, хотя здоровье у нее отличное и даже более того. Причем слова «более того» были подчеркнуты. Интересно, что это значит? Пару минут поразмышляв, что она под этим имела в виду, решил, что, может, по Женеве грипп повальный ходит, а она одна здорова осталась, чем сейчас и хвастает. Но после этой, безвредной и безопасной, пришла мысль несколько настораживающая. Так, так, так… Да нет, не может быть! У нас-то и было что всего один раз. Правда, с тремя подходами, но с первого раза «залететь» — это надо сильно постараться! Я с барышнями неоднократно дела имел и достаточно хорошо знаю, что к чему, поэтому мысль о моментальной беременности откинул как несостоятельную. Наверное, она на что-то другое внимание обратить хотела. Понять бы еще — на что? Подумав над этим еще какое-то время, но так и не придя к определенным выводам, стал читать письмо дальше.

Аленка еще писала, что уже намекнула родителям про имеющегося жениха, но сказала, что познакомит их только после войны. На мутер это произвело такое впечатление, что будущая теща моментально примчалась в Швейцарию и теперь живет рядом с Хелен, вся в надежде хоть одним глазом увидеть избранника своей дочери. М-да… тут мутер придется обломиться как минимум на полгода. Вот возьмем Берлин, тогда и насмотрится. Вообще написано было много о чем, но когда я случайно взглянул на часы, то пришлось отложить очередное перечитывание ее письма и заняться написанием ответа.

Долго и длинно писать я не умею, поэтому ответное послание получилось только на полстранички, хотя вроде написал обо всем. И про чувства, и про жизнь. А самое главное, задал прямой вопрос — что значит «более чем отличное», да еще и подчеркнутое двумя линиями, здоровье? Как эти ее слова надо понимать? В общем, посетовав на собственную тупизну, попросил сделать намек несколько толще для большей доходчивости.

В конце концов, критически оглядев недописанный листок, очередной раз закурил и начал ходить по кабинету, соображая, что бы еще вписать, а то как-то несолидно и мало получается. Потом вдруг озарило. Некоторое время выбирая между Звездинским и Высоцким, склонился в сторону более любимого поэта и, быстро сев к столу, начал выводить: «Здесь лапы у елей дрожат на весу…» и далее по тексту. Барышни с этого даже в мое время тащились, так что надеюсь, моей зеленоглазой прелести эти стихи из будущего тоже понравятся.

А когда отдавал письмо Колычеву, на всякий случай, даже не надеясь на положительный ответ, спросил:

— Иван Петрович, а я могу ей свою фотографию послать?

Спросил и настороженно замер, думая, что командир сейчас опять начнет песни про бдительность и секретность петь. Но вместо этого он раздраженно хмыкнул и со словами:

— Вот как знал! А то ведь у тебя мозгов бы хватило ей себя в форме и со всеми регалиями послать. Но это запрещено, а вот эту можно… — И протянул мне глянцевый прямоугольник.