Я жил так долгие годы, заботясь лишь о самом насущном, я не думал о причинах, уведших меня так далеко от родной земли, будучи уверен, что там, у подножия Великой стены, все давно превратилось в руины, все потеряно, все мои друзья и боевые товарищи умерли, потеряв надежду на свободу, достоинство и цивилизованную жизнь. А я даже и попытаться не мог вернуться, потому что у меня не было ни денег, ни припасов, и я едва был способен заработать столько, чтобы только слегка утолить вечный мучительный голод.

У меня осталось лишь одно желание, одна мечта: увидеть Рим! Ведь, несмотря на яростное разграбление, несмотря на полувековые страдания в лапах аларских варваров, Рим все еще стоял, — один из прекраснейших городов земли, и не оскорбленные ныне стены Аврелия, а длань первосвященника защищала его… И Сенат все еще собирался там, в древней Курии, — скорее для того, чтобы поддержать священную традицию, чем для принятия каких-либо решений, выполнять которые все равно было некому. И вот я отправился в Рим, одевшись как христианский священник; возможно, это были единственные люди, которые все еще внушали некое подобие благоговейного страха разбойникам и ворам. И вот тогда, во время перехода через Апеннины, для меня все внезапно изменилось… как будто сама богиня Судьбы вдруг вспомнила обо мне, вспомнила, что я все еще жив и, возможно, могу сделать что-то полезное в этой опустошенной земле.

Это случилось октябрьским вечером. Уже спускались сумерки, и я начал искать какое-нибудь укрытие на ночь, уголок, куда можно было бы принести охапку Сухих листьев и устроить постель… и тут мне показалось, что я слышу в лесу чей-то стон. Отчасти звуки напоминали то ли крики скопы, то ли рев оленя… но очень скоро я понял, что это рыдает женщина. Я поспешил на звук, скользя в тени между деревьями, бесшумный и невидимый, — я научился этому в священных лесах долины Глеба, когда был еще мальчишкой. И вот, наконец, я увидел: на большой поляне был разбит лагерь, охраняемый римскими и варварскими солдатами, — но все они были вооруженье на римский манер. В центре лагеря горел костер, а один из шатров был ярко освещен. Истоны доносились именно из этого шатра.

Я подобрался ближе, и никто меня не остановил, потому что в этот момент мое древнее друидское искусство позволило мне сделать собственное тело почти нематериальным, так что я едва отличался от обычной ночной тени. Войдя в тент, я заговорил, и все, кто там был, обернулись, изумленные, — ведь я как будто возник из воздуха. Мужчина, стоявший прямо передо мной, был сильным и крепким, его лицо обрамляла темная борода, придававшая ему вид древнего патриция. Он крепко стискивал зубы, а в его глубоко сидящих глазах отражалась боль, сжимавшая его сердце. Тут же я увидел молодую женщину, неутешно рыдавшую, — она сидела возле постели, на которой лежал мальчик лет четырех или пяти, явно бездыханный.

— Кто распорядился позвать священника? — растерянно спросил мужчина.

Должно быть, в своей помятой и грязной одежде, с изможденным лицом, я куда больше походил на грабителя, чем на служителя Божия.

— Я не священник… пока нет, — поспешил сказать я, — но я владею искусством медицины, и возможно, смогу что-то сделать для вашего малыша.

Мужчина одарил меня пылающим взглядом, хотя на глазах у него выступили слезы, и сказал:

— Ребенок умер. Это мой единственный сын.

— Не верю, — возразил я. — Я пока что ощущаю дыхание его жизни в этом шатре. Позвольте же мне осмотреть мальчика.

Мужчина кивнул с безнадежным видом, а женщина посмотрела на меня с надеждой, ожидая чуда.

— Оставьте меня с ним наедине, — попросил я, — и к рассвету я верну его вам живым.

Меня самого удивили собственные слова. Я не понимал, как именно это получилось, но я чувствовал: в этом глухом лесу, в этом тихом уединенном уголке силы древней науки римлян слились в моей душе с той силой друидов, что досталась мне по наследству… и вместе они породили огромную мощь и безмятежную уверенность.

Хотя в последние годы я жил, забыв о самом себе и о своем звании, я все же в одно мгновение понял, что в силах вернуть краски на бледные щеки этого маленького существа, вернуть свет глазам, которые, казалось, уже погасли навсегда под опущенными веками. Признаки отравления были слишком очевидными, но я не знал, насколько далеко зашел процесс внутреннего распада. Мужчина колебался, но женщина сумела его убедить. Она схватила его за руку и потащила к выходу из шатра, шепча что-то ему на ухо. Видимо, она решила, что хуже все равно быть не может, что я не причиню ребенку больше зла, чем уже причинила непонятная болезнь.

Я открыл свой мешок и достал из него все те запасы, что у меня имелись, — попутно осознав, что, несмотря на отчаянные годы, я все же не растерял то, что необходимо для лечения. И я продолжал собирать травы и корни, когда позволяло время года, и хранил их так, как это полагается по правилам моего искусства.

Я подогрел на жаровне немного воды и приготовил сильный отвар, чтобы заставить организм мальчика действовать во имя собственного спасения. Я нагрел также несколько камней, завернул их в чистые тряпки и обложил ими холодное тельце. Я налил горячей, почти кипящей воды в винный мех и положил его на грудь ребенка. Мне нужно было пробудить хотя бы слабый отзвук жизни в этом малыше, прежде чем я смогу дать ему лекарство. Когда я увидел, как на желтой, как воск, коже выступили крошечные капельки пота, я влил в рот и нос мальчика отвар — и заметил легкий отзыв тела, едва заметное сокращение ноздрей…

Мир снаружи замер в молчании. Я больше не слышал рыданий молодой матери. Возможно, эти красивая, гордая женщина уже смирилась с ужасной потерей? Я влил в рот мальчика еще несколько капель отвара — и на этот раз реакция была куда более заметной, а потом вдруг резко сократился желудок малыша…

Я нажал на его живот — и небольшое количество зеленоватой, дурно пахнущей жидкости вытекло изо рта ребенка, не оставив у меня больше никаких сомнений.

Я продолжал по капле вливать рвотное; последовали новые судороги, и, наконец, из желудка вырвалось все его содержимое. Малыш упал на спину, как будто измученный непосильной работой. Я раздел его, вымыл и укрыл чистым одеялом. Он обливался потом, но дышал, и его сердце билось; это было неровное биение, но для меня оно звучало громче и победоноснее, чем военные барабаны. Я исследовал содержимое желудка мальчика, и мои подозрения полностью подтвердились. Выйдя из шатра, я увидел прямо перед собой родителей малыша. Они сидели на табуретах перед костром, и в их глазах горели волнение и надежда. Они слышали, как их сына рвало; но ведь это значило, что он жив! Однако они держали свое обещание и не стали мешать мне.

— Он поправится, — сказал я, сделав особое ударение на втором слове. — Это отравление.

Они бросились в шатер, и я услышал, как мать зарыдала от счастья, обнимая свое дитя. Я отошел в сторону, туда, где горел костер стражей, чтобы не мешать родителям в момент столь сильных чувств. Но на полпути меня остановил властный голос. Это был он, отец малыша.

— Кто ты такой? — спросил он. Я обернулся и посмотрел на него; а он рассматривал меня, как будто только что увидел впервые. — Как ты вообще попал в мой шатер? Вокруг вооруженные стражи… Как ты смог вернуть моего сына к жизни? Ты… ты ученый, или же ты ангел с небес? А может, ты лесной дух? Скажи мне, умоляю!

— Я просто человек, но я знаком с медициной и естественными науками.

— Мы обязаны тебе жизнью нашего единственного сына. И пусть в мире не существует ничего такого, чем можно было бы отплатить за подобную услугу… Скажи, чего бы тебе хотелось, и если это в моих силах — ты все получишь.

— Горячей еды сейчас и куска хлеба на завтрашний день будет вполне достаточно, — ответил я. — Моя награда — то, что мальчик снова дышит.