Тридцать подростков оказались довольно симпатичными ребятами и девчонками. В первые же дни Юра заслужил их доверие, решив одну трудную математическую задачу. Его отряд занимал два барака. В одном жили мальчики, а в другом — девочки. При вселении на дверях комнат не оказалось замков. Не было замков и на складе у завхоза.

Как-то поутру одна из комнат девичьего барака подверглась нападению местной шпаны. Девчонок едва не изнасиловали. Миша с Юрой в это время возвращались из леса, с ночных посиделок у костра. Они-то и прибежали на крики первыми.

Доложив о случившемся начальнику лагеря и приехавшей из города для проведения акции «Будем борцами!» Антонине Валерия, Юра четко сформулировал свое решение:

— Если к вечеру замков не будет, с этой ночи я соединяю бараки — девочки и мальчики будут спать вместе.

— Что ж, — криво усмехнулась Валерия, — если у нас не хватает запчастей, пусть пострадает нравственность.

На том и порешили. Бараки в отряде Соболева больше не различались по половому признаку. Это только подняло авторитет командира и укрепило коллектив. А когда начались творческие мероприятия — смотры и фестивали, на Юру просто молились. Валерия не скупилась на призы — привозила из обкомовской столовки сладкие пироги, ореховые да медовые торты, каких пэтэушники в жизни своей не едали.

Такие вот безмятежные были времена, с одной стороны, с другой — творилось что-то странное. Юру не пускали домой, мотивируя тем, что он один с отрядом. Остальные командиры уже по три-четыре раза сгоняли в город. И ребята просили начальников отпустить их командира на день домой. И сами начальники признавали, что у Соболева самоуправление и отряд можно оставить на один день без командира. И Миша Блюм обещал присмотреть за Соболевскими гвардейцами — ничего не помогало. Валерич твердо говорила: «Нет!» В одном из писем от Татьяны имелась приписка: «Тебе звонила Мартынова, спрашивала, не приезжал ли ты из лагеря». «Что это с Надей? — удивлялся Юра. — Уже соскучилась?»

На излете третьей недели июня в лагерь приехала с очередной коммунистической акцией Валерич и наконец снизошла — отпустила его на день в город.

Это событие праздновалось у костра, в шумной компании. Когда рассвело, Юру с песнями и горячими напутствиями посадили в автобус.

Он дремал всю дорогу, а дома, едва добравшись до постели, провалился в глубокий сон.

Его разбудил телефонный звонок. Звонили очень долго, но, пока Юра соображал, где он находится, телефон умолк. Минут через пятнадцать позвонили снова.

— Алло? — снял он трубку.

— Ты приехал? — спросил мужской голос.

Голоса он не узнал, но вопрос показался ему глупым.

— Да. — Своего голоса он тоже не узнал — сильно охрип после прохладной ночи. — Кто это?

— Коля Данилин. Не узнал? — Юра никогда не разговаривал с первым секретарем райкома по телефону, всегда только лично. — Мы прочитали твое письмо, — сообщил Данилин.

— Какое письмо? — хрипел в трубку Соболев, он никак не мог откашляться.

— Ты сейчас будешь дома?

— Да.

— Тогда мы к тебе подскочим.

Через минуту он опять уснул.

На этот раз его разбудил звонок в дверь. Он едва успел натянуть штаны. На пороге стояли Данилин и Стацюра. Для Юры это было продолжением сна.

— Какой-то ты негостеприимный, — протянул ему руку Данилин. — Может, позволишь войти?

— Да-да, конечно! — опомнился он.

— Привет, Юрка! — хлопнул его по плечу Стацюра.

— Не ждал, честно говоря, — оправдывался Соболев, наспех застилая постель.

— Как не ждал? — не понял Данилин. — Я ведь только что говорил с тобой по телефону.

— Да? — удивился Юра. — А я думал, мне приснилось! — Иван и Николай засмеялись. — Я двое суток не спал…

— Наслышан о твоих подвигах. — Коля устроился в мягком кресле. — Валерич взахлеб поет тебе дифирамбы! Молодец, — это слово он произнес как-то грустно.

— Только мы, Юрка, к тебе по другому поводу. — Иван сел на жесткий табурет. — По поводу твоего письма.

— Какого письма? Я не люблю писать письма.

— Тебе что там, в лагере, память отшибло? — Николай раскрыл кожаную папку, покоившуюся у него на коленях, и протянул Юре лист бумаги.

Письмо было адресовано первому секретарю райкома ВЛКСМ. Внизу стояла подпись Юры. Он пробежал глазами бумагу — это был донос на Мартынову. Кто-то писал от имени Юры, начиная с первого дня его появления в райкоме. Подробно излагались обстоятельства смерти Тамары Клыковой, еще какие-то мелкие стычки с Мартыновой, о которых он уже и не помнил, но центральное место в письме занимало растление мальчиков! Причем будто он был свидетелем обоих случаев растления, происшедших в его училище. Прилагались даже домашние адреса мальчиков, чего он и вовсе знать не мог.

— Твоя подпись? — жестко спросил Иван. Он кивнул — спорить было бесполезно.

— Ты подтверждаешь, что все эти факты имели место? — В глазах у Коли он заметил лукавство.

— Да, — ответил Юра. Он мог бы спокойно подписаться под этим письмом.

— Отдыхай, — посоветовал ему Коля, вставая из кресла, и, уже выходя, добавил: — Приедешь из лагеря — иди в отпуск. На заводе тебе выделили путевку в Абхазию — Ваня походатайствовал!

— Такие вот дела, брат! — снова хлопнул его по плечу Стацюра.

Вернувшись в комнату, Юра заметил, что на подлокотнике кресла, в котором сидел Данилин, висит Татьянин лифчик, и от этого ему сделалось невыносимо стыдно.

Оставалась еще неделя лагерной жизни. Валерия объявила, что включила Соболева в свой «резерв», чем вызвала смех со стороны Михаила — дело в том, что Антонина уже десять лет работала в обкоме и это место, казалось, вечно закреплено за ней.

— Тоня, да ты здесь еще лет пять просидишь, — по-простому высказался Блюм и задел ее основательно. Она уже давно перешла границу комсомольского возраста, ей было под сорок, и она стыдилась этого, но достойного места для продолжения карьеры найти пока не могла. И к тому же была очень удобна для всех. Знали, чего от нее ждать, — женщина без выкрутасов. Но Миша ошибся — Валерия в сентябре ушла в обком профсоюзов.

Вернувшись из лагеря, Соболев сделал, как посоветовал Данилин, — взял отпуск. В райкоме появился лишь осенью, но райкома не узнал. Данилина забрали в Москву, в ЦК. Стацюра стал первым. Буслаева дорабатывала последние деньки, передавала дела какой-то новенькой, тоже очкастой. «Куда же они дели Мартынову?» — задавал себе вопрос Юра и в то же время радовался, что ее больше нет. С Галкой он никогда не говорил на тему письма, будто тайна, позорная тайна, скрепившая их дружбу, так и осталась за семью печатями.

— Надю сняли на бюро вашего райкома в июне восемьдесят пятого, — рассказала ему год спустя Кира Игнатова, — в связи с переездом в другой город.

Юра понял, что она ничего не знает о растлении мальчиков — значит, дело не получило огласки и Мартыновой дали спокойно уйти.

— Такие пироги! — завершил свой экскурс в историю Соболев.

Миша долго молчал, нервно покусывая спичку.

— Как ты связываешь эту писульку, что подбросили мне в почтовый ящик, и донос на Мартынову? — прорвало его наконец.

— Понимаешь, в конце того письма, что дал мне Данилин, стояла фраза, которая меня резанула, — я никогда не пользовался подобной терминологией. — Юра закусил губу, припоминая. — Галка написала: «Все мальчики — на совести Мартыновой!»

— Оба-на! — хлопнул в ладоши Блюм. — Крутая Галка! Юрка, это уже факт. Мы с тобой взяли след.

— Зачем же она так подставилась, Миша? — размышлял вслух Соболев. Ему не хотелось верить в причастность Буслаевой к новому грязному делу.

— Пожалей, пожалей Галочку, — веселился Миша. — А я пока заварю чай. — Он налил в заварочный чайник воды, поболтал немного и вылил содержимое за окно. — Ты думаешь, она написала донос на Мартынову из благородных помыслов? — Он залил кипятком заварку и накрыл чайник полотенцем. — Тамару ей стало жалко три года спустя или этих несчастных мальчиков? Ни фига! Себя ей было жалко, что сидит четвертый год в инструкторах райкома и не двигается. Метила на место Мартыновой, но кто-то ей предложил место Валерич. Тонька не желала видеть ни Буслаеву, ни Мартынову на своем месте. В «резерве» у нее был ты. Ты, а не Галка!