— Соболев — рыбак? — вдруг нервно рассмеялась Буслаева. — Придумала бы что-нибудь пооригинальнее, ведь не первый год знаешь Юру! — Она вдруг погрустнела. — Жаль, что я его не застала. — Галка как-то странно посмотрела в окно, на часы, на дверь.

«У нее сегодня затравленный вид, — подумала Лариса. — Что бы это значило?»

— Дайте мне конверт и листок бумаги, — неожиданно попросила Буслаева, — нацарапаю ему несколько строк.

— Ты надолго уезжаешь?

— На неделю, — как-то неуверенно бросила Галка и вновь обратилась с просьбой: — Девчонки, оставьте меня на несколько минут одну — мне нужно сосредоточиться.

Она писала быстро, не выбирая слов и ничего не зачеркивая. Перед ней проносились один за другим годы их знакомства, как говорил Соболев, или дружбы, как говорила Буслаева. Тринадцать лет она спасала утопающего, с того самого дня, как подмигнула ему, когда Тамара Клыкова привела его в кабинет Мартыновой, такого застенчивого и стыдливого. Он сразу понравился ей и не понравился Надьке. А через год, когда он ляпнул Мартыновой, не снится ли ей по ночам Тамара, чего ей стоило уговорить Надьку не трогать Соболева? Саму бросало в дрожь от этой стервы! А когда он засек Надьку с мальчишками, она перевязала его изодранные в кровь ладони и шепнула на прощание: «Молчи!» — и он уцелел, а ходил по лезвию бритвы, о чем даже не подозревал. Он ни разу не спросил ее про то письмо, а значит, был с ней солидарен, и она всегда помнила об этом. А в восемьдесят седьмом над ним нависла такая туча, что даже Кира, его разлюбезная Кира Игнатова, уже ничем не смогла бы ему помочь! Что он про это знает? Ничего. И полгода назад она, Галка, как пантера, оскалила зубы: «Соболева я беру на себя!» Но об этом он никогда не узнает. Больше она ничего для него сделать не сможет. Пусть теперь думает своей головой.

Она положила деньги и письмо в конверт и заклеила его.

— Передашь ему, когда вернется, — наказала она Трениной и, не попрощавшись, медленно побрела к автобусной остановке.

Уже возле дач она почувствовала, что за ней кто-то идет. Буслаева прибавила шаг. Ускорил шаг и преследователь. Но Галка прекрасно знала местность и на развилке двух дорог резко свернула в сторону деревни и скрылась в ближайших кустах. Вынырнувшая из-за поворота женщина застыла в растерянности. Галка облегченно вздохнула и показалась из своего убежища.

— Вы не меня ищете? — спросила она женщину.

Та вздрогнула от неожиданности и коротко ответила:

— Вас.

— Чем могу быть вам полезна? — Буслаева осмотрела ее с ног до головы. Одета простенько — розовая кофточка, серенькая юбочка. Не любила Галка такой простоты. «Всю жизнь стремилась быть экстравагантной, — ухмыльнулась она, — а выглядела идиоткой!»

— Вы меня не помните? — волновалась женщина. — Я — Крылова. Полина Аркадьевна. Вы когда-то давно лечили у меня зубы.

— Припоминаю, — кивнула Буслаева.

— У меня в этом лагере пропала дочь… — На глазах Полины Аркадьевны выступили слезы.

— Знаю, — опустила голову Галка.

— Вы ведь тоже были на том спектакле?

— Была.

— Так вот… Зачем же я? — Мысли и слова у Полины Аркадьевны начали путаться. — Это, конечно, безумие! Иначе не назовешь. Но я вот увидела вас сегодня и почему-то решила, что вы знаете, где моя Ксюша. — Она вдруг осеклась. — Простите… глупо.

Они стояли друг против друга на развилке двух дорог, опустив головы. Буслаева сняла очки и протерла их носовым платком, а потом тихо произнесла три слова, отчего Полина Аркадьевна захлебнулась в беззвучном рыдании. Как и утром, она не выдержала тяжести обрушившегося на нее горя и упала на землю. Глотая пыль и собственные слезы, она видела, как женщина, сказавшая эти страшные слова, уходит все дальше и дальше. Полина Аркадьевна тянула к ней руки: «Куда же вы? Вернитесь!» Но та не оборачивалась. На развилке двух дорог в пыли, как пьяная бомжиха, она погрузилась в сон, чтобы не видеть, не слышать, не знать, не чувствовать. Но и там, в забытьи, ее настигал зловещий шепот страшной женщины:

— Ваша Ксюша в раю.

«Давно я здесь не был», — говорил себе Блюм, оглядываясь по сторонам. Массовый отдел Дворца культуры профтехобразования находился на четвертом этаже. Поднимаясь вверх по лестнице, Блюм замедлял шаг на каждом этаже, припоминая что-то давнишнее, прожитое. Дворец этот отгрохали в конце семидесятых, но мало что изменилось во внутреннем и внешнем его убранстве. Все так же фасад украшает тяжелый, мощный барельеф, представляющий систему профтехобразования в виде какой-то нелепой космической фантасмагории. «Есть три мировые системы, — любил говаривать в былые времена директор Мишиного училища, — система капитализма, система социализма и система профтехобразования!» Теперь Дворец не имел к этой системе никакого отношения, остались лишь название и барельеф на фасаде. И все-таки кое-какие изменения были — на торце здания повесили «памятную доску», из которой случайный прохожий черпал информацию о том, что такого-то числа, такого-то года «здесь выступал Андрей Сахаров». Но, видно, какой-то прокоммунистически настроенный прохожий не пожелал черпать подобную информацию и чем-то тяжелым расколол доску пополам.

В административной части Дворца Блюм чаще всего посещал третий этаж, где располагался военно-патриотический отдел. Отделом тогда руководила Белла Гольберг. Помимо своей текущей работы она устраивала во Дворце слеты оперативных отрядов, поэтому с Мишей общалась часто. Она любила поболтать с ним об Израиле. Они перебирали своих знакомых и родственников, отбывших на «землю обетованную», пересказывали их письма, горькие и веселые, а иногда чванливые. Однажды Белла «с горящим взором и пламенем в груди» призналась ему, что никогда не покинет Россию. Блюм же не делал подобных заявлений, что давало ей право при каждой новой встрече спрашивать Мишу:

— Ты собираешься в священный город Ершалаим?

— Только после тебя, Беллочка, — парировал он.

Идя на встречу с Преображенской, он не удержался от искушения заглянуть в военно-патриотический отдел. «Года три не видел Беллу», — подсчитал он на ходу.

Кабинета Миша не узнал — компьютер на компьютере! Ему навстречу поднялась из-за дисплея миловидная голубоглазая блондинка.

— Вы кого-то ищете? — улыбнулась она ему, очаровав до дрожи в коленях.

— Вас, — неожиданно признался он, — вы мне сегодня приснились в Эдемском саду — мы вместе вкушали запретный плод, — и с тех пор я места себе не нахожу.

— Красиво, — без всякой романтики в голосе отметила девушка и вернулась за дисплей. — Простите, Адам, но у меня срочная работа. — Больше она на него не взглянула.

Миша осознал свою ошибку и резко сменил тон:

— А где Белла Гольберг, красавица?

— В Израиле, — пренебрежительно бросила та, не отрываясь от работы.

«Вот так Белла-патриотка, — негодовал про себя Блюм, поднимаясь выше. — Я скоро останусь последним в этом городе».

От чая, предложенного Преображенской, он отказался — недолюбливал этот азиатский напиток. Они были одни в кабинете, потому что рабочий день кончился и все разошлись по домам. Свидание с рыжим ментом не вызвало у нее особого восторга.

— Что за спешка, Михаил Львович? — вопросительно посмотрела она на него. — Вы узнали что-то новое?

— «Нет ничего нового под солнцем», — он любил цитировать из Екклесиаста. — Все новое вытекает из старого.

— Не понимаю, — отозвалась на философские речи Блюма Преображенская.

— Сейчас объясню, — пообещал Миша, но вместо объяснения почему-то стал листать журнал «Вояж», который лежал у нее на столе. — Собрались в путешествие, Анастасия Ивановна?

— Издеваетесь? — Будь на месте Блюма другой человек, то после такого вопроса она бы вообще не стала с ним говорить, но от этого, с надменной верблюжьей мордой, зависела теперь ее жизнь — Анастасия Ивановна твердо для себя решила: если Машеньки нет в живых, то и она жить не будет.

— Не буду вас долго задерживать. — Он отложил в сторону красочный номер «Вояжа». — А спешка объясняется тем, что у меня под подозрением один человек, хорошо вам известный.