— Подождите, мадам, подождите немного. Надо любой ценой избегать публичных споров между вами и королем. Негоже матери и сыну делить власть. Он все-таки король, хотя правите вы. Наедине он выслушает от вас все заслуженные упреки. А на людях надо сдерживаться. Вы вмешаетесь, если Его Величество совсем забудется. Потерпите.

И на этот раз Мария Медичи согласилась с Фаустой.

Леоноре пришлось смириться. Но она без труда поняла, что заставило Фаусту дать такой совет. И украдкой бросила на нее злобный взгляд, который говорил, что, когда Галигаи снова войдет в силу, она все припомнит герцогине Соррьентес — и тогда сопернице несдобровать.

Враги Кончини хорошо видели, что королева делает слабые попытки вмешаться. Заговори она сейчас как правительница — и король бы уступил. Но Мария Медичи так и не защитила своего фаворита. Не смея открыто выражать свою радость, недруги маршала улыбались, и глаза у них горели хищным огнем.

Прибежавшие на зов короля приближенные встали теперь у него за спиной, готовые ко всему. Как и Леонора, они пытались раздуть пламя, потихоньку давая Людовику воинственные советы.

— Смелее, сир! — возбужденно шептал ему Люинь в правое ухо. — Смелее! Вы затравили зверя! Не дайте же ему уйти, черт возьми! Спускайте собак!

— Сир! Сир! — стонал Монпульян в левое ухо. — Одно только слово — и я заколю кинжалом этого итальянского борова.

— Раз уж вы позвали Витри, — дышал в шею короля корсиканец Орнано, — прикажите арестовать Кончини, чтобы раз и навсегда разделаться с этим альковным лакеем.

Молчал только Витри. Он стоял бесстрастно, как солдат, застывший по команде «смирно». Но глаза у него горели, как раскаленные угли, а рука нервно сжималась в кулак: капитану не терпелось схватить ненавистного фаворита за шиворот…

Пардальян, сохранявший внешнее безразличие, на самом деле увлеченно наблюдал за бурным развитием событий, вызванных его появлением. Временами шевалье посматривал на Фаусту и язвительно улыбался. Покачивая головой, она отвечала ему такой же улыбкой, давая понять, что вызов принят и Пардальяна ждет ответный удар.

Кончини выглядел скверно. На губах у него выступила пена, как бывало, когда его гнев доходил до неукротимого бешенства. Маршал чувствовал себя, как затравленный зверь. В милости Марии Медичи он не сомневался. Но жизнь его висела на волоске. Одно его неосторожное слово или движение — и все враги бросятся на него с кинжалами. И никакие лейтенанты ему уже не помогут…

Мы знаем, что Кончини был далеко не робкого десятка. Сгоряча он решил даже принять бой. Но силы были слишком неравны. Сопротивление означало бы самоубийство. А маршал д'Анкр страстно любил жизнь и отнюдь не спешил с ней расстаться. Да, он должен был смириться. Только так еще можно было спасти свою шкуру, а это самое главное. В остальном фаворит полагался на Марию Медичи. И, не колеблясь, он предпочел позор смерти.

Будучи гениальным актером, итальянец блестяще сыграл роль невинной и покорной жертвы. Почтительно и даже униженно склонившись перед монархом, Кончини с трогательным достоинством — которое многие, в том числе и Людовик, приняли за чистую монету — смиренно пожаловался:

— О, как обидно, как больно!.. Человек всего себя отдает беззаветному служению своему королю. — но если такой человек немного перестарается, с ним обходятся как со злейшим врагом!

Следует заметить, что у Людовика и в мыслях не было устраивать жестокую расправу над Кончини, как советовали ему его приближенные. Хоть он и был юн, ему было понятно, что не пришло еще время властвовать единолично. Ему предоставилась возможность унизить фаворита, и он поспешил ею воспользоваться. Ничего больше король не хотел. Ему даже показалось, что он немного перегнул палку. И надо признать: он действительно перестарался.

Ложное смирение Кончини польстило самолюбию подростка. И он благоразумно довольствовался этим частичным успехом. Кроме того, Людовик был достаточно умен, чтобы сообразить, что покаянные слова маршала давали ему блестящую возможность отступить, не ударив лицом в грязь.

Властным взглядом он заставил друзей замолчать. И милостиво ответил фавориту:

— Пожалуй, я слишком погорячился, признаю. Я молод и несдержан. А вы не хуже меня знаете, господин маршал, что излишнее рвение может быть таким же вредным, как и преступное равнодушие. Однако Бог милостив — и я не хочу забывать ваши заслуги и принимаю во внимание похвальность вашего намерения. Забудем об этом, господин маршал.

— Вот видите, — шепнула Фауста Марии Медичи, — видите, как хорошо, что вы не стали вмешиваться. От этого было бы только хуже. А так король сам все исправил.

— И все равно, — прошипела Леонора, — я надеюсь, что вы, мадам, отчитаете его наедине, чтобы вашему сыну неповадно было устраивать такие возмутительные сцены.

— Будь спокойна, я с ним поговорю! — мрачно пообещала Мария Медичи.

Кончини приободрился. Удар был тяжелым, но ему, похоже, удалось отвести от себя беду. И его вполне удовлетворили милостивые слова короля… пока что удовлетворили. Маршал д'Анкр приосанился, улыбнулся и победоносно посмотрел на обманутых в своих ожиданиях врагов.

Но король сказал еще не все. Только что он улыбался Кончини, чтобы пролить бальзам на жгучие раны, нанесенные самолюбию фаворита. А теперь Людовик снова был серьезен. И продолжал:

— Но слова «проходимец», произнесенного по адресу де Пардальяна, я не прощаю. И предупреждаю вас, господин маршал, что я не успокоюсь, пока вы не извинитесь перед этим человеком. Лишь такой ценой вы сможете вернуть себе нашу милость.

Этого Кончини никак не ожидал. Он отпрянул и заскрежетал зубами, твердо решив, что скорее умрет на месте, чем пойдет на такое унижение.

Король сделал вид, что ничего не заметил. Он встал рядом с Пардальяном. Это заинтриговало и сильно смутило шевалье: он понял, что сейчас его будут публично хвалить, а он, в отличие от большинства людей, отнюдь не радовался и не гордился, когда превозносили его заслуги. Между тем король взял Пардальяна за руку. И торжественно, без малейшей запинки, что бывало с юным монархом лишь в минуты душевного подъема, в благоговейной тишине громко произнес совершенно неожиданную речь: