Догадался ли он в этот последний миг, какая участь ему уготована? Какие исполинские тиски сожмут его мозг и сердце? Во Вселенной нередки случаи, когда коллапсирует утратившая равновесие звезда. В течение нескольких минут гигантское светило диаметром в миллионы километров превращается в крохотный, невообразимо плотный шарик — чудовищное, взрывом, сжатие, катастрофическое падение в себя. В лаборатории нестационарных полей сколлапсировали человека — руководителя, академика, умницу и озорника, одного из талантливейших ученых современности! Зачем совершилось такое преступление? Как его сумели совершить?

Рой вопросительно посмотрел на Генриха и Армана, вылезавших из камеры.

— Стенки не повреждены, — сказал Арман. — Гравитационный взрыв был сфокусирован в центр камеры. И, очевидно, он был мгновенно погашен защитными гравитационными емкостями агрегата. Выпустили на микросекунду джинна из бутылки и мигом засосали обратно. Рой хмуро возразил:

— Рорик позаботился о том, чтобы не погибнуть вместе со своим руководителем. Гравитационные джинны куда опасней мифических.

— Повреждение черепа Рорик все же получил, — заметил Арман. — Между прочим, в схеме катастрофы, которая рисуется мне после осмотра, нет места для ранения Рорика.

— Он мог намеренно поранить себя, чтобы распутывание злодеяния было затруднено, — высказал предположение Генрих.

Рой отвел эту версию.

— Я согласился бы, если бы Рорик отрицал свою вину. Но он признался сразу. Человек, намеревающийся после преступления отдать себя в руки правосудия, не будет запутывать следы.

Арман добавил:

— Тем более, что удар в голову был такой силы, что вполне мог завершиться гибелью. Думаю, что все было гораздо сложней, чем нам сейчас воображается.

Арман стал собирать ленты рабочих журналов, хранившихся в сейфе Томсона. Генрих, отойдя в сторонку, долго глядел на сферическую камеру, в которой погиб его друг.

— Что-нибудь придумалось новое? — поинтересовался Рой.

Генрих медленно покачал головой.

— Я сейчас проинформирую Боячека о нашем первом впечатлении от осмотра лаборатории, а ты помоги Арману, — попросил Рой.

Рой отсутствовал достаточно долго, Арман с Генрихом успели собрать все, что им показалось нужным.

— Боячек сказал тебе что-то новое, — догадался Арман, поглядев на Роя.

Рой кивнул:

— Не просто новое, а важное новое. Имеются записи бреда Агнессы. И Агнесса заговорила.

— Она подтверждает признание Рорика? — спросил Генрих.

— Она повторяет лишь одну фразу: «Я убила Томсона!»

Арман удивленно присвистнул.

— Еще один преступник! Зачем же ей понадобилось его убивать? Девушка расправляется со своим поклонником! Даже в древние эпохи на любовь могли не обращать внимания, могли не отвечать на любовь, но за любовь к себе не мстили. Не тот повод!

Генрих недобро усмехнулся:

— Ты, конечно, большой эрудит в делах любви. Но замечу тебе, Агнесса была не просто объектом поклонения Ивана, а еще и невестой Рорика. Тебе не приходит в голову мысль, что Агнесса и ее жених попросту соучастники преступления?

— Она тогда бы сказала «мы», а не «я». И он сказал бы «мы».

Генрих опроверг возражения Армана. Влюбленный даже ценой самообвинения будет выгораживать того, кого любит. Рорик спасает Агнессу, Агнесса спасает Рорика — что может быть естественней?

Рой прервал их спор. Рой не возражал против создания любых рабочих гипотез, но их надо высказывать, а не навязывать. Ему не нравится запальчивый тон Генриха. Когда Генрих отмалчивается, его позиция убедительней, чем когда он зло нападает на несогласных.

— Буду впредь доказывать свою правоту молчанием! — сердито сказал Генрих.

Это было не признание, а вопль, исторгнутый в приступе отчаяния. Генрих три раза прокручивал запись. У постели Агнессы склонялись врачи, она вырывалась из их рук и кричала: «Это я! Это я убила его! Я убила!» К ее голове поспешно прикладывали вибратор. Под действием излучения она успокаивалась, замолкала, закрывала глаза. Вибратор осторожно отводили от головы, Агнесса некоторое время лежала в беспамятстве, потом сознание возвращалось к ней, она поднимала веки, осматривалась, что-то вспоминала и впадала в ту же истерику: рыдала, металась в постели, хотела вскочить и куда-то бежать: «Это я, я!»

Рой выразительно посмотрел на Генриха.

— Прокрути теперь ее бред, — попросил Генрих.

Бред был однообразен, как и вопль. В бреду повторялась одна картина. Около стены, украшенной картиной, изображавшей лес, стоял Томсон. Его голова пропадала среди тесно сгрудившихся древесных стволов, а ноги были в комнате. Он надвигался, выпятив грудь и откинув назад голову, отделялся от стены, медленно, печатая шаг, шел в комнату. Он хохотал. В зале, где сидели братья с Арманом, возникал его голос, Томсон ликующе восклицал: «Теперь ты видишь? Теперь ты веришь?» Он падал на колени. Он стоял на полу на коленях и протягивал руки, весь экран был заполнен его двумя руками, двумя властными, настойчивыми, радостно простертыми вперед руками… И вдруг все пропадало в темноте, а потом темнота рассеивалась — и Томсон стоял у стены, как бы наполовину в стене, и медленно отделялся от нее, и снова надвигался, ликующе хохоча…

— Ничего ни до, ни после этой одной сцены, — подвел Генрих итог повторному просмотру бреда. — Есть ли смысл в такой фрагментарности видения?

— Несомненно, есть, — уверенно заявил Рой. — Запоминаются самые поразительные события. Очевидно, сцена, с такой силой врубившаяся в память Агнессы, и есть самое поразительное воспоминание.

Арман не согласился с Роем:

— В любой сцене, даже в простой картине пейзажа, имеется свой сюжет, какое-то свое важное содержание. Но нам совершенно не известно, для чего появился Иван у Агнессы, что между ними произошло. Мы видим, что он возникает в ее комнате, но как он вел себя там? А это, мне кажется, самое важное.

Генрих спросил Армана:

— Ты осматривал комнату Агнессы. Стена нормальная?

— Плотные стеновые блоки. Картина — авторский экземпляр тропического пейзажа Нормана Макмиллана, художника из средних. И, как я узнал, картина находится в комнате лет десять, Агнесса к ней, несомненно, пригляделась. Почему же с такой жуткой отчетливостью воспроизводится в ее бреду каждая деталь на каждом дереве?

— Я настаиваю на том, что Агнесса запомнила самое важное, — продолжал Рой. — А это означает, что приход к ней Томсона был важней, чем то, что он потом у нее делал. Почему это так, а не иначе, не имею представления. Ты ничего не хочешь сказать, Генрих?

Генрих нервно дернулся, словно вопрос брата застал его врасплох.

— Что я могу сказать? Мы расследуем обстоятельства гибели Ивана. И хорошо знаем, что она совершилась в камере короткофокусного гравитационного агрегата. А бред Агнессы, обвиняющей себя в убийстве Томсона, показывает нам сценки в ее будуаре. Связать эти два события я пока не могу.

Арман обратил внимание братьев на то, что развертка бреда во времени показывает примерно тот же час, когда в лаборатории совершился гравитационный взрыв. К сожалению, анализ видений больного мозга далек от совершенства и погрешность в десять — пятнадцать минут лежит в пределах точности измерений. При любых неточностях несомненно, что оба события — появление Томсона у Агнессы и его гибель — по времени близки одно к другому. Его предположение: Томсон вызвал гнев у Агнессы своим приходом, она пожаловалась жениху, и Рорик, разозленный, расправился с академиком, едва тот вошел в испытательную камеру. При такой версии понятно, почему Рорик и его невеста признаются в преступлении оба.

— Версии, версии! — с досадой сказал Рой. — Мы сидим в кабинете и строим гипотезы, которые могут быть опровергнуты первым же словом Арутюняна или Агнессы.

— Можно попросить врачей привести больных в сознание хотя бы на краткий срок, — сказал Арман. — Что до Агнессы, то это довольно просто — у нее, кроме нервного потрясения, другого заболевания нет. С Рориком сложней, но жизнь его вне опасности, значит, можно надеяться и на возвращение сознания.