— Сафар-бей! — перебил Гамид. — Аллах отнял у тебя разум! Ты пожалеешь, что осмелился сказать мне такие слова… Да простит аллах тебя, несчастный!.. Подумай хорошенько, я относился к тебе, как к сыну! Ты учился в лучшем медресе, а потом в янычарском корпусе! Ты стал знатным агой!.. Разве мог тебе дать все это твой отец-разбойник?.. Нет, все это дал тебе я! А твоя сестра Адике… Если бы я был таким негодяем, как ты меня считаешь, то сделал бы её своей женой или наложницей… Но я этого не сделал. Она воспитывалась вместе с моей дочерью, и я считал её за родную… А тебе открыт путь к наивысшим должностям в государстве! Ты можешь стать пашой! Мало того, — даже беглер-беем!.. Кто для тебя Младен и Анка? Неужели ты хотел бы возвратиться к ним и разделить их судьбу — судьбу людей, объявленных вне закона?.. Лучше совсем не знать таких родителей! Подумай: тысячи янычар, твоих побратимов по оружию, не знают своих родных и прекрасно обходятся без них. Образумься, Сафар-бей! Я спас тебя и дал тебе будущее!..

Гамид умолк, подошёл к окну и сделал вид, что вытирает слезы.

Сафар-бей изменился в лице. Аллах экбер! Гамид словно читает его мысли… Разве не сам он отказался признать Младена и Анку своими родителями, оттолкнул их от себя? Он занимает столь высокий для его лет пост в янычарских войсках и надеется на ещё более высокий. Он мусульманин, наконец. Так чего же он хочет от Гамида? Чего придирается к нему? Нет, он ничего не хочет… Просто ему стали противны толстая рожа и его лживые глаза. Он не может, не хочет находиться с ним под одной крышей! Нет, нет, прочь отсюда! Прочь с его глаз!

— Спасибо, Гамид, — с иронией произнёс Сафар-бей. — Но после того как я узнал о твоём мерзком злодеянии в ущелье Белых скал и в Чернаводском замке, мне противно видеть тебя, говорить с тобой… Окажи мне услугу — позови лекаря Захариади. Я хочу немедленно перебраться в свой дом. Пожалуйста, протяни руку — позвони!

— Сафар-бей…

— Нет, нет, оставь пустые слова! Я сейчас же перейду к себе… А ты, если имеешь хоть каплю совести, немедленно со своим отрядом выступишь из Сливена… Чтобы глаза не мозолил мне! О давнем твоём грехе, о преступлении против наших войск и аги Якуба, я буду молчать. А ты будешь молчать о нашем сегодняшнем разговоре… Звони!

Гамид подумал минуту, потом молча подошёл к дверям и дёрнул за красный шёлковый шнурок. За стеною послышался хриплый, протяжный трезвон.

Две недели вереница невольников, состоящая из множества закованных в железо пленников из окрестных местечек и сел, шагала по извилистой пыльной, а чаще каменистой дороге на Стамбул.

Звенигора старался держаться в голове колонны. Впереди идти легче: задние пристраивают шаг к тебе, первым напьёшься из невзбаламученного ручья свежей воды, не глотаешь взбитую тысячами ног дорожную пыль.

Он с болью приглядывался к своим спутникам. Почерневшие, худые, изнурённые голодом и пытками, брели они понурив головы, с трудом переставляя сбитые до крови ноги. Здесь были болгары, сербы, поляки, волохи, украинцы, венгры, хорваты, немцы, албанцы… Одних захватили на войне, других купили на невольничьих рынках или забрали из тюрем. С разных концов необъятного света жестокая судьба собрала их вместе и бросила под ноги страшному молоху — Османской Порте, которая, как паук, высасывала из них все силы, а потом уничтожала.

Ослабевшие и раненые не выдерживали дороги: падали, обессиленные, к ногам конвоиров и те добивали их боздуганами. Трупы оттаскивали в лес на поживу хищникам или кидали со скал в пропасти.

На седьмой день встретили первые отряды султанского войска, что шло им навстречу.

Пленников согнали с дороги. Мимо них двигались пешие и конные воины, блистая оружием, в трепещущих разноцветных одеяниях.

Разнаряженные аги горячили белоснежных коней. Ревели запряжённые в тяжёлые арбы круторогие буйволы, важно раскачивались невиданные на севере двугорбые верблюды, нагруженные огромными тюками.

«Началось! — подумал Звенигора. — Сколько же их идёт на нашу землю? Сколько смертей, слез и несчастья несут с собою!.. И знают ли там, на Украине, о беде, которая вскоре чёрным смерчем пронесётся по бескрайним степям?..»

Он сидел у края дороги и внимательно присматривался к воинам, определяя их возраст, рассматривал оружие, снаряжение, считал отряды и количество людей в каждом из них. Невольно сравнивал с оружием и снаряжением запорожцев, левобережных казаков гетмана Самойловича и московских стрельцов. Получалось, что у турок больше холодного оружия — сабель, ятаганов, копий, боздуганов. Кроме того, у каждого всадника был приторочен к седлу аркан, чтобы ловить ясырь. Зато огнестрельного оружия было меньше, и оно было разномастное: янычарки, венецианские аркебузы и русские пищали, польские фитильные мушкеты с подставками, запорожские гакивницы[91], разнокалиберные пистолеты. Отряд арабов-кочевников, что ехали на поджарых быстрых конях, имели только сабли и луки.

Когда войско проходило, конвоиры сгоняли невольников с обочины нагайками, нещадно стегали тех, кто отставал. Снова раздавались стоны, гремели кандалы…

Наконец показался Стамбул. Огромный город вздыбился на крутых холмах тонкими шпилями минаретов, куполами каких-то неведомых каменных построек. Справа голубело спокойное Мраморное море, слева блестел под солнцем Золотой Рог.

В город невольников не пустили — голову колонны направили в обход, к пристани. Там их завели в огороженный высоким каменным забором огромный тюремный лагерь, выстроили и передали какому-то сонному аге. Когда строй замер, ага медленно обошёл его, пересчитал всех, потом сказал хриплым голосом:

— Отныне вы рабы нашего наияснейшего падишаха. За непослушание — плети! За побег — смерть!.. Кто лучше работает, будет получать еду дважды в день. А кто хуже — только раз!.. Казакам, если такие есть, выйти на пять шагов вперёд!

Человек двадцать вышли из строя. Немного поколебавшись, вышел и Звенигора. Вопросительно взглянул на агу. Для чего это ему казаки понадобились?

— Вы пойдёте со мной, — сказал ага. — Остальные останутся здесь…

Строй распался. Люди разбрелись по лагерю, усеянному землянками, как кротовыми норами.

Казаки побрели за агой и вскоре оказались у входа в тёмное, заплесневевшее подземелье, откуда на них пахнуло застоявшимся вонючим воздухом. Звенигора невольно отшатнулся, но сильный тумак между лопаток заставил его ускорить шаг.

В подземелье было полно людей. Одни лежали на грязном земляном полу, другие сидели вдоль стен, третьи толпились у решётчатых дверей, где воздух был чуть посвежее. Оборванные, обросшие, как дикие звери, они скорее походили на привидения, чем на живых людей. На всех — железные кандалы. У некоторых на лбу или щеке стояло клеймо.

Загремели двери, звякнул засов.

Новичков окружили узники-старожилы. Каждому хотелось узнать, что там на воле, дома, на Украине. Звенигору обнял какой-то заросший бородатый человек, прижал к груди:

— Арсен, это ты?

Звенигора с удивлением взглянул на незнакомца. Откуда его здесь знают? Неужели кто из запорожцев?

Вдруг на лицо бородача, на копну пшеничных волос упал свет. В улыбке блеснули белые зубы и большие голубые глаза.

— Роман Воинов! — обрадовался Звенигора. — Вот так встреча!

Они обнялись, поцеловались. Даже забыли про кандалы, сжимавшие руки и ноги.

Вопросам не было конца. Как ни коротка была встреча в Кафе, она навеки сблизила двух казаков — запорожца и дончака. Доброе слово и доброе дело никогда не забываются!

— Ну, а с тобой что произошло? — спросил Звенигора, коротко рассказав о своих мытарствах.

— У меня все вышло проще. Но не легче, — с грустью ответил Роман. — Привезли в Стамбул, продали на галеру. Плавал по Чёрному морю, по Белому[92]…