— А бедная ваша Лида, верно, скучает и плачет, — заметила сидевшая сзади меня Люся.

Я так увлекся кинофильмом, что забыл про наказанную Лиду. Мне сделалось очень стыдно: я не мог больше сидеть в зале, вскочил и заторопился к выходу.

В клубе мне попалась на глаза бедная Лида, крепко спавшая на постеленных посреди пола палатках; Лицо ее распухло, верно, от пролитых слез.

«Нет, никогда никого не буду наказывать», — твердо решил я.

А между тем погода переменилась, тускло-серые тучи заслонили заходившее солнце. Пошел дождь, мелкий и упорный… Ребята вернулись из кино и легли спать.

Миша еще с вечера вынес грачат в сени. На рассвете птенцы принялись орать столь неистово, что их было слышно даже через три двери. Я открыл глаза и больше не мог уснуть.

А дождь, правда очень теплый, не переставая барабанил по стеклам окон.

Мы встали в восемь. Дождь все продолжал идти. Явилась сияющая Люся в широченном брезентовом плаще с капюшоном, в резиновых сапогах. Под дождем она успела прокатиться по шоссе на велосипеде вдоль ближайших участков полей и убедилась, как посвежели и оправились поникшие стебли пшеницы, посадки кукурузы, свеклы, картофеля… И вдруг Люся нахмурила свои тонкие брови и тревожно оглядела всех нас.

Дорога-то в Юрьев-Польской всегда была плохая: значит, никакая машина сейчас туда не проедет.

Что же делать? Хмурое небо серыми хлопьями нависло над деревьями. Казалось, дождь никогда не кончится.

Накинув розовую прозрачную накидку, принадлежавшую Ларисе Примерной, Николай Викторович зашлепал по лужам в контору. Вскоре он вернулся.

Нечего и думать о машине. Ждать, когда перестанет дождь, когда просохнет дорога, — невозможно. В конторе подсчитали, сколько мы заработали денег. Николай Викторович их получил. На эти деньги мы отправимся в Юрьев-Польской поездом.

Гриша приказал всем разуться. По грязи и дождю мы зашлепали на станцию.

Я уже лет сорок как не бегал босиком и сейчас испытывал величайшее наслаждение. Земля была теплая-теплая, а травка мягкая, ласковая, словно кошачья шерстка…

Через два часа поезд нас доставил в город Юрьев-Польской.

В Юрьеве-Польском мы ночевали в Доме пионеров. Я встал еще задолго до подъема и отправился один осматривать город.

Это был тот тихий утренний час, когда подоенных коров уже выгнали в стадо и одни голуби деловито перепархивали по пустынной улице, а местные жители еще не собирались вставать на работу. Голубое небо обещало ясную погоду, капли ночного дождя блестели на утреннем солнышке, на травке палисадников.

Я перебрался через древний земляной вал. Где-то здесь бережется жемчужина, о которой мне рассказывал еще Тычинка. Перед нашим отъездом он собственноручно вписал в мою записную книжку следующий текст из Тверской летописи: «И съсдаю Святославъ чюдну, ръзанымъ каменемъ».

Надпись эта означала, что неведомый зодчий, а вовсе не князь Святослав — один из сыновей Всеволода Большое Гнездо — создал в Юрьеве-Польском в 1234 году церковь из резного камня — Георгиевский собор.

Не сразу позади других построек отыскал я эту белокаменную жемчужину, «церковь чюдну», или, скорее, чудную. Маленькая, головастая, приземистая, как грибок-боровичок, была она удивительно милой, забавной, уютной, совсем не похожей на другие, виденные нами гордые храмы двенадцатого столетия.

Я подошел ближе и поразился: каждый отдельный камень ее низких стен был настоящим вдохновенным творением художника. На каждом камне безвестные мастера вырезали неведомого сказочного зверя, или птицу, или святого.

Здешние каменные чудища были куда хитроумнее и вычурнее владимирских. Ни один камень не был похож на другой. Этот лев уперся в цветок всеми четырьмя лапами, другой — поднял одну лапу, а вон тот раскрыл пасть, и его язык превратился в пламя.

Камни по стенам были размещены в полном беспорядке: святой чередовался с треххвостым барсом, гирлянды стеблей вовсе обрывались.

Незадолго до нашего похода Тычинка мне рассказал историю этого беспорядка.

Двести с лишним лет простоял Георгиевский собор и неожиданно обрушился. Из Москвы был прислан мастер Ермолин с приказом восстановить храм. Мастер приехал и увидел только остовы стен и груды резных белых камней. Ермолин пытался в них разобраться, пытался подобрать узоры, переходящие с одного камня на другой. Но задача для него оказалась явно непосильной.

Он восстановил собор, не сумев разгадать гениального замысла того, первого зодчего.

И снова, как во Владимире и в Боголюбове, я думал о том, что народ, создавший эти дивные каменные книги, одновременно создал замечательные поэмы и сказания о зверях, о птицах, о людях и записал эти сказания, но не на дорогом пергаменте, а на бересте. Но злосчастна была судьба древнерусского искусства: от многих пожаров, от татарского нашествия камни уцелели, а береста, а березовые книги…

Курганов называл бересту прочнейшим материалом. Да неужели беспощадное пламя погубило все, до последней березовой страницы?…

Самым тщательным образом, ряд за рядом, я рассмотрел каменный ковер одной стены, затем другой, зашел за угол третьей и неожиданно наткнулся на молодого человека, сидевшего на травке с альбомом для рисования в руках.

«Как это он не поленился встать в такой ранний час?» — подумал я и хотел обойти стороной.

Но меня проняло невольное любопытство, и я заглянул в альбом.

Художник очень тщательно срисовывал узоры с отдельных камней — цветы, зверей, птиц.

Я остановился невдалеке от него. Он недовольно кашлянул, черная вьющаяся прядь волос упала ему на лоб, и он с раздражением откинул ее.

— Простите, не помешаю? — извинился я.

— Да нет, ничего. Мне скоро на работу пора.

Только сейчас я увидел глаза художника — круглые, черные, ну в точности, как у нашего Миши, — настоящие живчики. Художник изучающе и недоверчиво оглядел меня с головы до ног и наклонился к альбому. И тотчас же непокорная прядь вновь соскочила ему на лоб.

— Вы что же, работаете тут, в городе, а в свободное время карандашиком балуетесь? — спросил я.

— Это не баловство, а моя работа, — буркнул художник.

И тут же сердитые огоньки в его глазах померкли. Видимо, он раздумал обижаться. Да, в это солнечное утро, лицом к лицу с каменными чудесами, уж очень не к месту было хмурить брови.

Я отошел и начал разглядывать изображение сказочной птицы с головой девы.

— А рассказать, зачем я рисую? — неожиданно спросил меня художник.

— Расскажите. Это интересно, — попросил я.

— Хотите, приходите к нам на фабрику, в нашу мастерскую.

Я узнал, что мой собеседник всего несколько месяцев назад окончил художественный вуз и получил назначение на здешнюю текстильную фабрику. Только вчера он вернулся из своей первой творческой командировки. Он налетал тысячи километров, побывал в Узбекистане и на Кавказе, в костромских деревнях и в ярославском музее…

— Что я там искал, сами увидите. Пойдемте, пойдемте! Ведь вы не здешний, приехали посмотреть наш знаменитый собор. Ваш поезд пойдет еще не скоро, и делать вам все равно нечего. Пойдемте!

Это порывистое приглашение меня озадачило. Но, видно, молодому человеку уж очень не терпелось как можно скорее показать свои произведения.

Кажется, он принимал меня за своего собрата. Придется признаться.

— Простите, я не приехал сюда, а пришел пешком и ни на какой поезд не тороплюсь, и потом я не один.

— А сколько же вас?

— Пятнадцать девочек, пятнадцать мальчиков и двое взрослых.

Художник на секунду оторопел и вдруг радостно расширил свои и без того круглые глаза.

— Значит, с вамиюные туристы! Как хорошо, что вас так много! Тогда тем более побывайте на нашей фабрике — вы увидите такие волшебные выдумки! И обязательно зайдите к нам, художникам. Мне очень хочется, чтобы как можно больше народа полюбовалось тем, что я привез из командировки. А сейчас, — он посмотрел на часы, — мне пора уходить. Бегу, бегу! Так приходите непременно.