Когда начался учебный год, я болела. Калле заразил меня и Антона ветрянкой, и нам пришлось сидеть дома, пока не подсохнут прыщики. В другое время я бы даже обрадовалась: учусь я средне, в математике вообще ничего не понимаю, пятерка только по физре.

Но сейчас мне не терпелось вернуться в школу. Весь июль мы с Антоном были у папы в Даларне; когда вернулись, Сабина уехала в лагерь — так и получилось, что мы с ней не виделись почти два месяца. Два месяца — долгий срок для тех, кто привык общаться каждый день.

Я хотела взять Сабину с собой в Даларну, но папина новая жена не разрешила. Она и нас с Антоном пригласила скрепя сердце, только потому, что папе не смогла отказать.

Из Даларны я два раза писала Сабине, правда, ответа не получила, но это не странно — Сабина терпеть не может писать письма. Зато из лагеря она прислала мне открытку. На ней были изображены два щенка, под картинкой слова: «О таком друге, как ты, все только мечтают». На обороте Сабина написала несколько слов про погоду, про то, что они каждый день купаются, ну и все в таком духе.

Я проболела целую неделю, на улице было жарко, прыщики чесались, Антон, как обычно, всех доставал. Мама мучилась от мигрени, Калле кричал, что, раз мы с Антоном дома, он тоже не пойдёт в садик.

Я пыталась звонить Сабине, но телефон у них был отключен. Значит, ее мама опять забыла оплатить телефонные счета.

Мои прыщики подсохли быстрее, чем у Антона. Так ему и надо, не будет вредничать. В первый день после болезни я пришла в школу рано, без четверти восемь, хотя уроки начинались только в десять минут девятого. Во дворе не было ни души, даже первоклашки в своих ярко-зеленых или алых кепках еще не появились.

Я забралась на комплекс и там уселась. Лазать я люблю, к тому же сверху хорошо видно обе школьные калитки. Хотя Сабина, конечно, появится со стороны Готландской улицы, ей оттуда ближе.

Скоро начали приходить ребята, сначала маленькие, потом те, кто постарше. Я надеялась, что одноклассники меня не заметят. Я хотела, чтобы мы с Сабиной встретились без посторонних, только я и она. Мы так давно не виделись, мне нужно было столько ей рассказать!

Только бы она не опоздала!

Я сидела на верхней перекладине лестницы и ела мармелад, купленный по дороге в киоске дяди Измета. Потом я перекувыркнулась и повисела немного вниз головой. Я люблю висеть вниз головой и смотреть на перевернутые дома, людей, деревья и машины на соседней улице. Как будто весь мир перевернулся.

Мир перевернулся, и это совсем не весело.

Пока я висела, кто-то подошел. Лица видно не было, потому что когда висишь вниз головой, смотреть вблизи трудно, но я поняла, что это Карин. В такой жуткой одежде ходит только она. И только у нее в шестом классе такая большая грудь.

«Смотри, какие сиськи!» — толкали друг друга в бок мальчишки еще в четвертом классе, когда Карин снимала в раздевалке куртку. С тех пор ее грудь еще выросла и стала такой большой, что даже если бы Карин по-другому оделась и не сутулилась, грудь ее все равно смотрелась бы уродливо.

Эту-то огромную грудь я и увидела прямо перед собой, болтаясь вниз головой на комплексе.

— Привет, — сказала Карин. — Ты болела?

Я приняла обычное положение.

— Да, — сказала я, глядя не на Карин, а на калитку со стороны Готландской улицы. Ну где же Сабина?!

Карин не уходила.

— Хочешь мармелада? — спросила я.

— Хочу. Спасибо.

Двумя пальцами я достала из пакетика одну мармеладину и протянула Карин, но только она хотела ее взять, как я тут же отдернула руку. Так я проделала дважды, потом разжала пальцы, и конфета упала в песок.

— Хочешь — бери, — сказала я.

Карин насупилась. Но не ушла.

Тут показалась Сабина.

Я еще издали увидела и узнала ее. По походке, по длинным, до плеч, темным развевающимся по ветру волосам. За лето они еще немножко выросли. Сабина вроде бы не изменилась, и все же стала какой-то другой.

Она была одета в узкие джинсы и белую футболку, такую короткую, что из-под нее виднелась полоска загорелого живота. На голове были наушники, на поясе — плеер. Я поднялась в полный рост и замахала рукой.

— Сабина!

Сабина меня не услышала — наверно, музыка играла слишком громко. Не заметив меня, Сабина прошла мимо лестницы. Я обернулась.

Они чмокали друг друга в щечку.

Сабина и Фанни.

Потом Сабина сняла наушники, взяла Фанни под руку, наклонилась к ней, и они вместе пошли по школьному двору. А я вспомнила двух щенков с открытки, которую Сабина прислала мне из лагеря. О таком друге, как ты, все только мечтают.

Голова у меня закружилась, сердце закололо — и чтобы не упасть с лестницы, я обеими руками вцепилась в перекладины, так сильно, что даже косточки побелели.

Зазвонил звонок. Я не двигалась.

Карин тоже.

— Звонок, — сказала она. — Ты идешь?

Тогда я спрыгнула с лестницы, приземлилась на четвереньки и с низкого старта рванула к школе.

— Брысь! — крикнула я, пробегая мимо Карин.

Утром мы всегда сначала слушаем музыку. Каждый день, с четвертого класса. Причем обычно нам включают не песню, а просто музыку — и пыльный воздух классной комнаты наполняется звуками скрипки, фортепиано или флейты. Иногда нам дают послушать целый оркестр. Я не против. Всё лучше математики.

Чего я не люблю, так это когда наша учительница Гунилла выключает магнитофон. И просит нас рассказать, о чем мы думали, пока играла музыка. Предполагается, что она должна была навеять нам мысли о лесах, и горах, и бурных водопадах. Или о первом луче солнца, заглянувшем на рассвете в окно. Что-нибудь типа этого.

А я не хочу рассказывать, о чем думаю, пока слушаю музыку. Это мой секрет.

В тот день мы слушали флейту, и я думала про Сабину. Я думала, чем она занималась в городе, когда вернулась из лагеря. И где в это время была Фанни.

Сабина сидела наискосок от меня. Рядом со мной сидел Юнас. Гунилла специально посадила девочек с мальчиками, чтобы мы меньше болтали. Гунилла всегда говорит «болтать» вместо «разговаривать».

Вдруг Сабина похлопала меня по плечу. Я посмотрела на нее. Она улыбнулась и протянула мне сложенный листок бумаги.

«Она хочет мне все объяснить, — подумала я. — Может быть, даже попросить прощения за то, что не заметила меня во дворе».

— Ничего страшного, — уже хотела сказать я, но тут Сабина наклонилась ближе и прошептала:

— Это Фанни. Передай.

Моих слов она все равно бы не услышала: в ушах у нее были наушники от плеера. Сам плеер Сабина засунула в парту, подальше от глаз Гуниллы, а проводки наушников спрятала в своих длинных волосах.

Фанни сидела слева от Юнаса. Она уже смотрела на меня, она знала про записку. Я потянулась через Юнаса и передала ей листок. Она развернула его, засмеялась, написала что-то на обратной стороне. Снова сложила, но мне не дала, сразу бросила Сабине.

И промахнулась. Листок упал на пол примерно в метре от парты Сабины. Сабина хотела поднять бумажку. Но записка лежала далеко, и чтобы ее достать, Сабине пришлось наклониться на стуле.

Гунилла выключила магнитофон прямо посреди музыки. Кто-то вздохнул. Наверное, Карин.

— Сабина! В чем дело? Неужели нельзя посидеть спокойно?