— Они не верят в бескорыстный труд, — сказал Ислам, — вот мы как-то в школе на последнем уроке стали перекапывать клумбу, после звонка все ушли вместе с учительницей, а я и один мальчик остались и докопали клумбу до конца. В наш энтузиазм поверили, в пример ставили другим детям.

— В каком классе это было? — спросил Бахадин.

— Во втором, кажется.

— Ты бы еще привел пример из внутриутробной жизни. После того как человек достигает определенного возраста, ему перестают доверять. Человек рождается ангелом, и только со временем в нем появляется корысть, потому что он начинает приспосабливаться к окружающему миру.

Остаток пути Бахадин рассуждал о становлении человеческой личности. Видимо, в душе Бахадин был не только математиком, но и философом. Пересекли дорогу, прошли через территорию автобазы, вдыхая тяжелый запах впитавшихся в землю и нагретых солнцем моторных масел. Столовая овощной базы находилась в дощатом помещении, сквозь щели которого были видны зеленые поля и голубые горы в дальней перспективе. Собственно говоря, это была летняя времянка, поскольку база зимой не работала. Слесари из соседней бригады заканчивали трапезу, при виде их стали отпускать шуточки в адрес Бахадина. Но тот лишь добродушно улыбался. Обед в столовой стоил дороже, чем на ЖБИ, к тому же тут работал подавальщик, который имел дурную привычку не возвращать сдачу с рубля, если она не превышала 50 копеек, зато готовили лучше. Принять заказ подошел сам хозяин заведения, симпатизировавший Бахадину. Это был тучный, очень смуглый человек, выражением лица сильно смахивающий на злодеев из индийских фильмов.

— Сын твой? — спросил он у Бахадина, тот ухмыльнулся, говоря: «Нет, я еще не такой старый». Их часто принимали за отца с сыном, хотя, по мнению Ислама, они были совершенно не похожи, может быть, людей вводили в заблуждение их носы с горбинкой, но в Азербайджане у каждого второго нос с горбинкой. Время после обеда прошло под бдительным оком мастера Испендияра, не терявшего надежду поймать рабочих с поличным. Когда он удалялся по производственной надобности на порядочное расстояние, Ислам специально начинал вертеть головой, а Бахадин шел в угол и начинал там возиться, заставляя мастера немедленно возвращаться на «вахту».

В этих играх время прошло очень быстро, рабочий день кончился, и напарники, вдоволь нахохотавшись в раздевалке, отправились по домам. Завод находился за чертой города, поэтому, пока Ислам на перекладных добрался домой, день приблизился к концу, багровый диск уже завис над горизонтом, готовясь оставить город без своего тепла. Летом в Ленкорани темнеет рано, в 20.45, об этом можно говорить совершенно точно, так как фильмы в летних кинотеатрах начинаются именно в это время. Когда Ислам вошел во двор, тени от тополей, растущих вдоль дороги, как раз доползли до ног матери, сидевшей на скамейке и с рассеянным видом что-то напевавшей себе под нос.

— Салам, — поздоровался Ислам.

— Салам, салам, — отозвалась мать, — как хорошо, что ты пришел, сынок.

Она всегда это добавляла к приветствию, словно он мог не прийти.

— Приходил Гара, — произнесла она, — тебя спрашивал, я сказала, ты поздно будешь.

— Почему? — спросил Ислам.

— Поменьше бы ты с ним возился, Ислам, беда так и ходит за их семьей, не дай Аллах, тебя впутает во что-нибудь.

— Не впутает — подумав, ответил Ислам. Думал он, впрочем, не об этом, а о том, как вечер провести. Приняв решение, он вошел в дом, быстро скинул с себя одежду, натянул футболку, старые брюки и вышел во двор.

Куда, Иншаалах?[20] — спросила мать.

— Пойду на море.

— Ради Аллаха, не ходи, поздно уже, скоро стемнеет, я беспокоиться буду.

— Я быстро, — пообещал Ислам и вышел со двора.

— Пока ты не вернешься, я места себе не найду, — вслед сказала мать.

Ходу до моря было десять минут резвого шага. Когда Ислам ступил на берег, солнца уже не было видно, над зеленоватой водой пронеслась стайка бакланов и скрылась в сереющем воздухе. Ислам стянул с себя одежду и бросился в воду. Нет большего удовольствия, чем после тяжелой работы окунуться в теплое море. Вдоволь наплававшись, Ислам лег на спину и раскинул руки. В стремительно терявшем свой голубой цвет небе висела бледная луна и начинали загораться первые звезды. В какой-то момент Ислам вдруг перестал ощущать себя, растворившись в природе, ему даже послышались какие-то странные мелодичные звуки, может, это была пресловутая музыка сфер или реквием бездны, в данном случае космоса. Последнее напугало его и привело в чувство.

Ислам вылез из воды и, дрожа от холода, стал одеваться: снял и выкрутил плавки, натянул футболку, надел штаны на голое тело. Море было уже черного цвета, лишь пена волн белела у береговой кромки, на воде лежала лунная до рожка от светила, которое к тому времени обрело силу и свет. По железнодорожным путям с грохотом пронеслась дрезина с путейскими рабочими, торопившимися проехать перед регулярным поездом. Железнодорожная насыпь возвышалась в трехстах метрах от моря. Внимательно глядя под ноги, чтобы не наступить в темноте на какую-нибудь шальную змею, Ислам не торопясь пошел домой. На обратном пути он специально сделал крюк, чтобы заглянуть в «Вулканизацию», — так величественно называлась шиномонтажная мастерская, в которой работал Гара. Мастерской заведовал его дальний родственник, поэтому все братья без исключения прошли практику в качестве шиномонтажника, или вернее вулканизатора. Мастерская как раз закрывалась, но Гара в ней не было.

— Давно уже ушел, — добродушно ответил на вопрос заведующий. Он благосклонно смотрел на дружбу Гара с Исламом, видя в этом панацею для племянника, имевшего дурную наследственность. Ислам виделся ему благовоспитанным, скромным мальчиком.

— Завтра приходи, пораньше, — добавил он.

— Раньше не получается, — объяснил Ислам, — я сам работаю.

— Очень хорошо, молодец, — одобрительно сказал заведующий, — маме надо помогать, она тебя вырастила, а теперь должен ты о ней заботиться. Я твоего отца хорошо знал. Такого парня, как он, не было. Жаль только, что запутался он в жизни, поэтому и уехал, подумал, что решит все проблемы. А может быть, и решил, кто знает, хотя, судя по тому, что он столько лет не возвращается, вряд ли. От самого себя нельзя уехать. Я тоже одно время без работы сидел, хотел махнуть в Россию на заработки, но не решился, не жалею об этом, кому мы там нужны. Человек на родине должен жить, только у себя на родине чувствуешь себя полноценным человеком, кем бы ты ни был, даже самым никчемным бездельником. Ну ладно, иди, тебя, наверное, мама заждалась.

Ислам кивнул словоохотливому заведующему и пошел домой.

Мать встретила его упреками. Она сидела на том же месте, перед ней на солдатской табуретке стоял небольшой поднос с чайником, конфетницей и стаканом армуды.

— Ай, Ислам, ну где ты пропал, у меня уже сердце останавливается. Разве можно так поздно ходить на море. Я места себе не нахожу.

Ислам опустился рядом на скамейку, взял стакан, выплеснул остатки и хотел налить себе чаю, но мать остановила его.

— Не пей из моего стакана, иди другой возьми.

— Почему?

— Потому. Иди возьми себе стакан.

— Мне лень.

— Хочешь, чтобы я пошла? С больной ногой? — укоризненно сказала мать.

Ислам вошел в дом и вынес себе стакан.

— Не ходи ночью на море, — попросила мать.

— Я зашел в мастерскую, — сказал Ислам, — к Гара, там этот мужчина, хозяин, сказал, что отца знал.

— Сафар, да, знал, — подтвердила мать, — тоже рыбак он, как и твой отец, правда, не такой заядлый, поэтому и в жизни себе место нашел, в отличие от твоего отца.

— А при чем здесь то, что он рыбак?

При том, что удачливые рыбаки и охотники по жизни никчемные люди. В рыбной ловле, в охоте твоему отцу равных не было. Все могли вернуться с пустыми руками, кроме него. Он не просто возвращался с добычей, он с рыбалки приносил целый зембиль[21] рыбы, с охоты кабана привозил. Правда, мы его не ели, — добавила мать, — свинина — русским продавали, за бесценок. Но в жизни он ничего не мог. Счастье, что он уехал от нас, иначе мы бы до сих пор жили впроголодь. Я думаю, что в этом, наверное, есть справедливость Аллаха всевышнего, одному он дает кормиться от природы, другому от людей, в этом все дело.

вернуться

20

С божьей помощью (арабск.).

вернуться

21

Соломенная корзина.