Ислам, не веря своим глазам, увидел, как буквально в десятке метров от него с земли поднимается фигура, торопливо идет и становится в строй. Ислам подошел ближе и, ухмыляясь, стал пристально разглядывать плоское лицо киргиза, старательно прятавшего глаза. Офицер довел до строя солдат информацию, дал всем пятнадцать минут на сборы и скомандовал «вольно». Деваться Джумабаеву теперь было некуда. Он покорно стоял под дружелюбным взглядом бывшего подчиненного, не зная, что и думать. Ислам подошел, взял его под руку и увлек за казарму. Здесь он прислонил сержанта к кирпичной стене и спросил: «Ну, что будем делать, брат мой во Мухаммаде?»

Увязавшийся за ними Меликов вдруг стал взывать к милосердию, упирая на то, что дело происходит на родной земле, и морального права бить здесь чужака у Ислама нет. Ислам так не считал, но хотел услышать, что скажет Джумабаев, готовясь отвесить ему для начала хорошую плюху. Джумабаев стал мямлить, что ничего личного против Ислама он не имел, что все это была служба. Ислам ему не верил, но неконтролируемое чувство жалости уже охватило его, парализовав желание мести. Джумабаев был жалок, когда говорил: губы его тряслись, подгибались коленки — даже сквозь смуглые щеки проступил румянец страха.

«Желтолицая, кривоногая собака», — произнес про себя Ислам данное когда-то сержанту прозвище, пытаясь раззадорить себя. Но и это не помогло. Удивительное дело: в течение шести месяцев Джумабаев измывался над ним, а сейчас Ислам не мог справиться с чувством жалости. Он легонько ткнул его кулаком в подбородок, памятуя о том ударе, полученном в караулке, взяв за шиворот, встряхнул. Меликов тут же повис на его руке, умоляя не бить Джумабаева. Ислам уже не собирался никого бить, а просто делал движения для эмоциональной разрядки, но от досады он готов был треснуть по голове самого Меликова — благо, макушка маячила перед глазами. В итоге он сдался.

— Ладно, Джумабаев, — сказал Ислам сержанту, — иди с богом и постарайся запомнить этот день. В следующий раз, когда захочешь поиздеваться над салагой, подумай над тем, что я мог тебя избить, как собаку, и утопить в Каспийском море, но не сделал этого — пожалел. А ведь ты никогда не жалел нас, и вот этот Меликов, который за тебя заступается, тоже натерпелся от тебя в свое время.

Проникся ли этими словами Джумабаев — неизвестно. Плоское лицо степняка ничего не выражало. Ислам отпустил его и пошел к своим. Через полчаса он услышал свою фамилию, простился с Меликовым, сел в военный автобус и отбыл в Нахичевань, к месту несения дальнейшей службы.

С Мамедом он познакомился в линейных частях, во время утреннего дивизионного построения на плацу.

Командир батареи, старший лейтенант Мотуз, важной птицей расхаживает перед строем — он и похож на гуся: высокий, крупный, с маленькой головой. Командир часто поглядывает на угол казармы, из-за которого должен появиться командир дивизиона, подполковник Тумасов.

Тот появляется минута в минуту — Ислама всегда преследует ощущение, что подполковник специально выжидает за углом, для пущего эффекта. Он идет быстрым шагом, слегка заваливаясь на бок, на ходу докуривая сигарету. Завидев командира, Мотуз подбирается и движется строевым шагом навстречу. Тумасов бросает наполовину выкуренную сигарету с фильтром — полковник курит «Столичные», — и многие солдаты отмечают место, куда она упала, чтобы потом подобрать. Оба офицера синхронно тянут правые руки вверх, чтобы отдать честь, но у подполковника ладонь останавливается у правой брови, у старшего лейтенанта — упирается в оттопыренное ухо. Следует четкий доклад.

Затем комбат резко бросает ладонь вниз и делает шаг в сторону, комдив проходит вперед, поворачивается лицом к солдатам и приветствует их.

Дивизион в ответ грохочет так, что облетевшие тополя в испуге роняют остатки листьев. Лицо Тумасова невозмутимо: ни один мускул, как говорится, не дрогнет. Он тайный армянин — на самом деле он Тумасян, откуда у этого народа такая страсть к конспирации? Тумасов, Парсаданов… Очень смуглый, похожий на колдуна-магрибинца из «Волшебной лампы Аладдина», сильно щурит глаза. Опускает руку, и видно, что одно плечо выше другого, — сильно сутулится.

Негромко переговариваются. В это время из казармы на крыльцо выходит солдат и вдоль фасада идет в сторону умывальника. Строй провожает его взглядами, смотрит на его тапочки, совершенно возмутительные по своей дерзости домашние тапочки сиреневого цвета с кистями. На лицах солдат появляются улыбки. Почувствовав неладное, Мотуз оборачивается, и лицо его багровеет от гнева: он открывает рот, но не успевает — солдат скрывается за углом.

— Старшина, — говорит комбат, — почему у вас солдаты разгуливают по части, почему он не в строю?

Старшина батареи, прапорщик Алиев, принимает стойку смирно и четко отвечает:

— У него освобождение, товарищ старший лейтенант. После госпиталя.

— В чем дело? — недовольно спрашивает Тумасов.

— Курбан-заде вышел из госпиталя, — докладывает Мотуз.

— Неужели? Где же он?

— В туалет пошел.

Комдив оборачивается и смотрит на угол, за которым скрылся Курбан-заде.

Эту фамилию Караев слышит каждый день в течение всего времени, что он находится в линейных войсках. При каждой проверке старшина выкрикивает: «Курбан-заде», а дежурный отвечает: «госпиталь».

Весь дивизион ждет появления Курбан-заде из туалета. Через несколько минут старшина, не выдержав напряжения, срывается с места и бежит за ним. Комбат морщится: подобное рвение сейчас крайне неуместно, так как происходит не по уставу. Подполковнику надоедает ждать, и он поворачивается лицом к строю. Далее следует развод на хозработы. Тумасов собирается уходить, когда раздаются голоса и из-за угла появляется Курбан-заде, подталкиваемый старшиной.

— Ара, что ты меня толкаешь? — огрызается Курбан-заде.

— Я вам приказываю, товарищ солдат, — громче необходимого говорит старшина, — встаньте в строй.

— Я тебя сейчас так толкну, — отвечает солдат, — улетишь отсюда.

— Бегом ко мне, — приказывает комдив.

Но устремляется к нему один старшина, которому можно было бы и не делать этого, а солдат продолжает двигаться шагом, только начинает слегка прихрамывать. Старшина, добежав до начальства, оглядывается и кричит:

— Бегом была команда.

Однако солдат уже дошел и стоит перед подполковником.

— Почему не в строю? — глухо спрашивает комдив.

— У меня освобождение, — отвечает солдат.

— Что же тебя за восемь месяцев не вылечили в госпитале? — с сарказмом произносит Тумасов. И добавляет, — почему в тапочках?

— Мозоль натер.

— С непривычки, — продолжает иронизировать комдив, — ты же сапоги еще не разносил за год службы — все в госпитале лежишь.

Тумасов смотрит на старшину.

— У него освобождение?

— Так точно, товарищ подполковник.

— Зачем же вы бегали за ним, сразу не могли сказать?

— Виноват, товарищ подполковник.

Тумасов смотрит на старшину тяжелым взглядом. Алиев говорит по-русски сносно, но с жутким акцентом и не все понимает — в прошлый раз, когда комдив вошел в Ленинскую комнату, старшина скомандовал: «Товарищи солдаты», тогда как этой командой поднимают только офицеров при появлении старшего по званию, а солдатам просто говорят «встать!».

Тумасов переводит взгляд на Курбан-заде.

— У вас освобождение от чего?

— От строевой, — отвечает Курбан-заде.

— Отвечать по уставу!

— От строевой, товарищ подполковник. Тумасов, обращаясь к Мотузу, замечает:

— У него освобождение от строевой, так займите его нестроевой работой.

— Слушаюсь, — говорит Мотуз.

— Становитесь в строй, солдат, — приказывает комбат, — строевых занятий сегодня не будет, пойдете в автопарк обслуживать технику.

— Может быть, я Пашаеву помогу оформлять Ленинскую комнату? — говорит Курбан-заде. — Я же художник.

— Встать в строй, — повторяет комбат и, обращаясь к старшине, — тапочки выдайте ему казенные.