Поэтому, когда некоторые умники начинают с серьезным выражением на лице говорить о чистоте нации, о русской национальной идее, меня смех разбирает, а уж когда из РНЕ кричат — «инородцы долой», у меня колики начинаются от смеха. Мы и есть инородцы, как сказал писатель Флобер: «Мадам Бовари — это я». Мы состоялись благодаря инородцам, в этом и заключалась наша национальная идея, приходи к нам и живи здесь, работай на благо нашей родины, принимай нашу веру и женись на нашей девушке, и называй себя русским. Ты чей будешь? Я русский. Гордо так: я русский! Так что не бери в голову.

— Ты чай-то пей, — сказал Ислам.

— Чай не водка, много не выпьешь, — философски заметил Сенин.

Караев улыбнулся.

— Шкаф сзади тебя, возьми сам.

Скромно кашлянув, Сенин поднялся, достал из шкафа бутылку коньяка и две рюмки, разглядывая этикетку, процедил:

— Да-а, красиво жить не запретишь. Чего ты смеешься?

— Ты похож на мужика, который, когда его угостили коньяком, уважительно произнес: «Третий раз их пью». Он был с коньяком на вы. Лимон нужен?

— Обойдемся без лимона, — отказался Сенин, — не графья.

— Мне не наливай, — предупредил Караев.

— Что так? — спросил Сенин, наливая себе, и, не дождавшись ответа, поднял рюмку. — За дружбу народов.

Он выпил, задумался, прислушиваясь к своим ощущениям, затем, вдруг вспомнив что-то, воскликнул.

— А евреи?

— А что евреи? — удивился Караев.

А евреям каково! — страстно сказал Сенин. — Их-то вообще никто не любит. С того самого дня, когда понтярщик Пилат распял этого бедолагу. Но они все равно торгуют, невзирая ни на что, торгуют по всему миру, можно сказать, в полуфинал уже вышли. Что характерно, людей распинали и до них, и после, вспомнить хотя бы, чем кончилось восстание Спартака, там тысячи людей распяли, но именно евреям этого не простили. Иначе говоря: что дозволено Юпитеру, не дозволено быку.

— Христа распяли как раз-таки римляне, заметил Караев, — не усугубляй вину евреев, они только выдали его.

— Это уже детали, — отмахнулся Сенин, — никому не нужные, выдали или распяли. Не в этом дело. Я к тому, что они страдают из-за этого, но торговлей заниматься не перестают.

— Вот как раз опыт еврейских погромов меня и пугает. Ты, Сенин, газеты читаешь? — спросил Караев.

— Да как-то руки не доходят.

— А телевизор смотришь?

— Бывает. Ты к чему клонишь?

— Значит, ты знаешь, почему Запад не спешит инвестировать деньги в российскую экономику. Его пугает нестабильность.

— Но ты же не Запад, ты же наш советский подданный, хоть и бывший, — Сенин наполнил обе рюмки. — Слушай, я машинально тебе тоже налил, придется тебе выпить.

— Ты за что перед этим выпил? — задумчиво улыбаясь, спросил Караев.

— За дружбу народов. А что?

За это, пожалуй, я выпью, — Караев взял в руки рюмку, — знаешь, опасения, которые я тебе высказываю, это только верхушка айсберга, конечно, мне не хочется вложить деньги, затем уносить ноги из России, а такой вариант возможен. Людская память коротка, когда-то в Германии тоже не верили, что Гитлер придет к власти. Но даже не в этом дело. Чувство, которое я испытываю и которое меня останавливает, это не опасение, поверь, это обида, я никак не могу осознать, что все это происходит со мной, что великая страна поступает со мной как с пасынком, как с чужим. Мы, как щенята, тянемся к сосцам матери, а она, приучив к груди, нас отталкивает, теперь она говорит, что мы чужие. А мы все никак не можем в это поверить, мы не уходим.

Знаешь, моя племянница, когда была маленькой, имела одну особенность: она, когда ее наказывали, не отстранялась, не уходила обиженная, а наоборот, ревела и цеплялась за меня, прижималась все сильнее. Меня это всегда забавляло. А теперь мне впору смеяться над собой. Я не то что не могу с этим смириться, я даже не могу этого понять. Нынешний Азербайджан, к примеру, вошел в состав Российской империи в 1813 году после русско-иранской войны. Не было такой страны, ее создал русский царь. Почти двести лет совместной жизни, и как будто ничего не было.

— Да, я понимаю, — сказал Сенин.

Понимания здесь мало, это надо испытать на собственной шкуре: как родная мать не пускает тебя на порог. Во всем мире происходит интеграция. Евросоюз, Шенгенский союз, Европейское сообщество — размываются границы. Они ликвидируют национальные валюты, переходят на евро, а мы вводим валюты и переходим на латы, литы, таньга и манаты. Мы что же, живем в Зазеркалье? Я жалею о прежнем времени. Конечно, при старом режиме у меня не было бы бизнеса, еще чего-то не было бы, несущественного, подчеркиваю. Потому что в Библии сказано — не хлебом единым жив человек. Но у меня была жизнь, которая мне нравилась. Я окончил институт в Москве, работал технологом на консервном комбинате в захудалом городишке на окраине Советского Союза, и я получал зарплату двести пятьдесят рублей — столько же, сколько получал житель столицы. Раз в год я брал бесплатную путевку в профкоме и ехал в Прибалтику, Крым, Среднюю Азию, и везде я чувствовал себя если не как дома, то как желанный гость. И если за всем этим стояла КПСС, то я жалею, что не был ее членом, и у меня не было рычагов власти, так просто я бы не отдал эту страну… Так что, брат, предлагаю выпить за Коммунистическую партию Советского Союза.

— А что, — сказал Сенин, — я за, при них все-таки порядку было больше. Допустим, кран прорвало, а сантехники не идут. Набираешь телефон райкома партии, говоришь дежурному, а он там сидит зевает, ему спать хочется, так он, чтобы сон разогнать, такую взбучку им устроит, что к тебе вся бригада в момент приедет. А сейчас, хоть обзвонись, только ленивый тебя не пошлет, и ему за это ничего не будет. И это при том, что платим мы за квартиру намного больше, чем при советской власти. Так что слава КПСС!

— Да при чем здесь краны? Не это главное, черт бы с ними, с кранами, у нас была великая страна. Великую Российскую империю разрушили евреи, а СССР погубили армяне, если бы тогда, в восемьдесят девятом, их бучу в Карабахе пресекли в зародыше, жестко, ничего бы не было. Их «национально-освободительные» инициативы дали цепную реакцию. Давай, за дружбу народов, чтобы это опять вернулось.

— За такой тост одной рюмки мало, давай еще по одной, — Сенин вновь наполнил рюмки. — Так что насчет рынка, что власти передать, отказ, неужели откажешься?

— Дай мне еще один день, — сказал Караев после долгой паузы, — завтра ответ дам.

— Не вопрос, — согласился Сенин, — ну, ладно… Как Галя поживает?

— Какая Галя? — удивился Караев.

— Девушка твоя.

— Маша.

— Извини, но у Караева столько девушек, и не сосчитаешь, а где уж упомнить. Так как поживает Маша?

— Мы расстались.

— Как, уже, окончательно?

— Ну, не то чтобы окончательно, она ушла, потом вернулась, и у меня не хватило твердости не пустить ее. Но это ненадолго, мы все равно расстанемся.

— Послушай, ну так нельзя, нельзя так поступать с молодыми девушками, пробросаешься. А что случилось-то?

— Она заговорила со мной о женитьбе.

А вот это она зря, это с ее стороны была стратегическая ошибка, я всегда удивляюсь тому, как женщины, будучи хитрыми от природы, поступают так глупо. Мужчину нельзя принуждать, его нельзя заставлять, его надо подвести к этой мысли и ждать, терпеливо ждать. С мужчиной надо поступать, как поступил мудрец с тонущим богачом: все кричали дай руку, а он не давал и продолжал тонуть, пока мудрец не сказал — возьми руку. Здесь примерно то же самое происходит, от мужчины вообще нельзя ничего требовать, все должно от него исходить. Вот я, например, если жена говорит, сходи за хлебом, сразу хромать начинаю, а если она просто констатирует, что дома нет хлеба, и продолжает заниматься своими делами, моет посуду, допустим, тут я великодушно предлагаю сходить за хлебом. Все довольны, и хлеб дома появляется. Нет, ну ты зря смеешься. Это много значит. Одно дело, когда к тебе с ножом К горлу: дорогой, ты должен на мне жениться. А другое, когда она робко говорит: как бы я хотела стать твоей женой. И ждет. А ты бы пообещал жениться, что тебе стоит, ты же не в суде находишься. Неужели тебе не жалко отпускать молодую девчонку, это ведь такой праздник, — мечтательно произнес Сенин.