Другой пример: даже если вы приходили на регистрацию первым, вам выписывали места в конце салона, ближе к туалетам и к гулу турбин. Но если вы проявляли сообразительность и роняли на стойку купюру, тогда совсем другoe дело. Можно было лететь в первых рядах. С недавних пор власти Азербайджана, подражая Москве, ввели в стране обязательную регистрацию приезжих, несмотря на то, что, в отличие от России, из Азербайджана люди в основном старались уехать. Теперь в зале вылета, в специально выделенном месте за стойкой, сидели два мордатых, жирных милицейских майора и собирали дань. Необходимых бумажек ни у кого не было. Ислам обычно предъявлял им счет из гостиницы, тем самым вводя ментов в мыслительный ступор.

Ислам прошел пограничный контроль, спецконтроль, таможню, тщательно записав в декларации все деньги, золото, швейцарские часы. Внимательно изучив декларацию, таможенник недоверчиво спросил:

— Часы — стоимость полторы тысячи долларов? Покажи.

Ислам продемонстрировал золотые «Лонжин».

— Проходи, — инспектор отложил в сторону декларацию, но Ислам потребовал ее обратно. Он знал эти штучки: таможенники намеренно вводили в заблуждение несведущих пассажиров, чтобы при возвращении вымогать мзду за якобы не задекларированные при въезде ценности.

— Что-нибудь дашь? — без обиняков спросил инспектор.

— В каком смысле? — попытался уточнить Ислам, хотя уточнять было нечего. Он знал, как работает система. Устроиться в таможню стоило около двух-трех тысяч долларов. Помимо этого существовала суточная норма «выручки», которую каждый должен был сдать вышестоящему начальнику, иначе работать было нельзя.

— В смысле уважения, — пояснил инспектор, — зарплата маленькая — семью надо кормить.

— А зачем ты здесь сидишь, если зарплата маленькая? Найди себе другую работу.

— Хорошо тебе советовать, — с досадой произнес инспектор, — ты в Москве устроился, вот, часы у тебя золотые. А здесь работы нету никакой.

— Приезжай и ты в Москву.

— Семья у меня, к тому же и без меня там наших хватает.

Перед такой откровенностью Ислам не смог устоять, дал инспектору десять долларов и прошел на выход.

На стоянке такси выстроилась вереница новеньких вишневых «фольксвагенов». Приятно удивленный, отмахиваясь от назойливых частников, Ислам прошел к первой машине и осведомился о стоимости поездки в центр.

— Заплатишь сколько душе твоей будет угодно, — дружелюбно ответил таксист.

— Сколько? — повторил Ислам: человек, не договорившийся о твердой цене, обрекал себя на малоприятное препирательство в конце поездки. Сколько бы он ни заплатил, этого все равно оказывалось мало. Частники призывно продолжали смотреть на него.

— Пять ширванов,[27] — сказал таксист.

Ислам сел в машину.

— Какое место? — спросил водитель, выруливая со стоянки.

— В гостиницу на бульваре, не помню, как называется.

— Там две: «Интурист», «Азербайджан». Они друг против друга стоят, только я не советую, люди жалуются: часто воды нет, света. Если хотите, есть хорошая гостиница в «Крепости». Это ведомственная гостиница, тихое место, там всего три номера, пятьдесят долларов в сутки. Когда гостей нет, они их сдают. Позвонить?

— Море видно оттуда?

— Это я не знаю. Вряд ли.

— Старый «Интурист» работает?

— Да, там тоже ничего. Отвезти?

— Да.

Гостиница, именуемая старый «Интурист», была когда-то самой респектабельной гостиницей Баку. В ней и сейчас видны были следы былой роскоши: резная ореховая мебель, высоченные потолки с лепниной, потертые ковры под ногами. Самый дорогой номер, состоящий из двух комнат и алькова-спальни, стоил всего семьдесят долларов. Немного поторговавшись, Ислам снял его за пятьдесят. Разложив вещи, он принял душ и вышел на балкон. Гостиница находилась в конце бульвара, за площадью «Азнефти». Из окон номера открывался изумительный вид на приморский бульвар и полукруг морской бухты. С тихой радостью в душе, оглядывая лежащий перед ним пейзаж, Ислам сказал себе, что эта штука посильнее, чем цветение сакуры…

Ислам вздохнул и вернулся в комнаты. Телефонный номер за двадцать лет не стерся в его памяти: 92-05-16, ему даже не пришлось смотреть его в записной книжке. Он накрутил его на телефонном диске и услышал детский голос:

— Алло?

— Мамеда можно попросить?

— А его нету.

— Он на даче?

— Он в Германию уехал, — сообщил мальчик.

— Саттар, это ты? — спросил Ислам.

— Я, — удивился собеседник.

— Я Ислам, его армейский товарищ.

— Здрасьте.

— Когда он вернется?

— Он насовсем уехал. А мы тоже к нему поедем.

— Маму позови.

— Она на работе, придет — я скажу, что вы звонили.

— Хорошо, до свидания.

Ислам ПОЛОЖИЛ трубку и долго сидел придавленный этим сообщением. Он почувствовал себя так, словно последняя жизненная опора ушла у него из-под ног. Несмотря на то, что они очень редко виделись, Мамед был единственным человеком, которого он мог назвать своим другом. Ислам рассчитывал на него — в смысле некой энергетической подпитки. Они познакомились и близко сошлись, испытывая взаимную симпатию, в армии, в Нахичевани, куда Ислам попал по распределению, а Мамед — по блату. Призывников в советские времена старались отправлять подальше от дома, как минимум — в другую республику. Отец Мамеда был заслуженным человеком, чиновником и сумел употребить свое влияние. Но воспоминания об армии начинались не с Нахичевани, а большей частью со школы сержантов, кошмара длиной в шесть долгих зимних месяцев (большей частью). Было это в горном курортном местечке, в 60 километрах от Тбилиси.

Ислам вышел из гостиницы под вечер, постоял несколько минут, раздумывая, в какую сторону направить свои стопы. На противоположной стороне улицы гуськом стояли новенькие таксомоторы «рено», давно снятые с производства. Ислам, внимательно следивший за новостями автомобильной промышленности, знал, что их сейчас выпускает Турция. Он перешел дорогу и, отнекиваясь от предложений таксистов, двинулся в сторону приморского бульвара. Несмотря на пережитые за последнее десятилетие потрясения, бакинцы не утратили обыкновения совершать здесь вечерний променад. Как и раньше, сюда приходили целыми семьями. В самом начале, на скамейках в небольшом сквере сидели молодые парочки (по одной на каждой скамейке), с нетерпением ожидая наступления темноты. Ислам прошел мимо них, стараясь не смотреть на их подчеркнуто-отрешенные лица.

Приморский бульвар, излюбленное место гуляния бакинцев, был столь же многолюден, как и в советские годы, но что-то было не так. Ислам смотрел, мучительно силясь понять, в чем различие, почему «картинка» не ложится в память легко и непринужденно, пока наконец не сообразил — причина была в цветовой гамме. В былые годы людской поток на бульваре был радужного цвета — Баку в те времена был одним из центров моды СССР. Бульвар служил своего рода подиумом, на котором горожане демонстрировали свои наряды всевозможных расцветок, на один из сезонов пришелся пик мужских гипюровых рубашек, от расцветок которых рябило в глазах, а белые, желтые, красные носки — да, в то время на бульваре было на что посмотреть! Сейчас же, после того, как город покинули бывшие его обитатели, а их место заполнили беженцы, в толпе преобладал черный цвет.

По мере того как он шел по бульвару, его наполняло какое-то удивительно знакомое ощущение, давнее воспоминание, вселяющее необъяснимую радость. Теряясь в догадках, Ислам подошел к перилам и глянул вниз на маслянистые всплески морской воды, расцвеченные радужными нефтяными пятнами. Он перевел взгляд на бухту, на силуэты стоявших на рейде кораблей, подсвеченных огнями. Неподалеку от него оживленно переговаривались парень с девушкой. Молодой человек что-то шепнул ей на ухо, и она негромко рассмеялась. В этот момент Ислам понял, отчего так светло у него на душе. На бульваре витала аура семидесятых годов, его юности, и он попал в нее, словно на машине времени. Предчувствие любви, юношеские, радужные представления о грядущей жизни, неутраченные иллюзии, смелые надежды — все это, как в котле, бурлило в душах его поколения, в сердцах тысяч людей, ежедневно заполняющих приморский бульвар. Все это было разлито в воздухе и навечно осталось в нем.