До армии он успел окончить художественное училище в Тбилиси. Впоследствии Ислам получил в подарок от него несколько картин, которые всюду таскал за собой. Оценить силу его художественного таланта Ислам не мог, но вся жизнь Мамеда была подтверждением того, что он истинный художник. Будучи творческой личностью, он был совершенно неприспособлен к жизни. Он не признавал компромиссов. За двадцать пять лет творчества у Мамеда была только одна персональная выставка. Можно было выставляться чаще, проявляя понимание к людям, от которых это зависело. Мамед не проявлял. Этой стороной характера он напоминал Исламу отца, такого же неприкаянного человека, который в поисках справедливости и лучшей доли колесил по стране до тех пор, пока не достиг самого ее края, где и затих, видимо, выпустив весь пар. Мамед презирал всякий труд, не связанный с его призванием, поэтому, если и устраивался на работу, то только художником на мизерную ставку — где-нибудь в театре или на киностудии. У него никогда не было денег, и это его особенно не беспокоило. Материальная сторона жизни была чужда товарищу.
В Кировабаде зенитная батарея разбила лагерь за городом, на огромном пустыре, расположенном рядом с авиаполком. Целесообразность такого размещения была в том, что из своих пушек зенитчики целились в самолеты, взлетавшие с военного аэродрома. Каково было при этом летчикам в своих кабинах, можно только догадываться. Жили солдаты в палатках, жара под сорок, вода привозная. Ибрагим, парень из местных, был отпущен комбатом домой на пару дней. В благодарность — или это было условием? — он привез две канистры отборного коньяка, двадцатилитровую для офицеров и десятилитровую для сослуживцев. Пили после отбоя, в темноте, на лафете пушки, из солдатских кружек, закусывая репчатым луком, — больше нечем было.
Местные ребятишки все время прорывались сквозь часовых и бродили по расположению части, торгуя фруктами, покупать которые, во избежание инфекций, строго запрещалось. Военный фельдшер, прапорщик Алиев (уже другой, Алиевых — как Ивановых), высокий, худой, сам похожий на узника лазарета, все время предупреждал солдат об опасности дизентерии. И как в воду глядел — или просто накаркал, гад. Через несколько дней Ислам подхватил дизентерию и был отправлен в госпиталь. Ему предстояло провести в госпитале 21 день карантина. Мамед умудрился навестить его — он сбежал в самоволку, раздобыв где-то кеды, синее шерстяное трико и тенниску. На стрельбы в Абхазию, в местечко Очамчира, батарея поехала без Ислама.
Мамед ходил в самоволку всегда и ни разу не был пойман. Если он не успевал вернуться к вечерней проверке, кто-нибудь выкрикивал вместо него — «Я!» В Нахичевани он был вхож в местное отделение художников, часто тусовался с ними. Это в итоге к добру не привело — он попал в тяжелую аварию. Возвращались с пикника, и «москвич», на котором ехала компания, врезался в бетонный фонарный столб. Когда Ислам узнал, что Мамеда привезли в санчасть, он купил банку сгущенного молока и отправился навестить товарища. Войдя в палату, покрутил головой: Мамеда в комнате не было, в углу на койке лежал только один пациент с распухшим синюшным лицом. Ислам вышел в коридор, постоял там в задумчивости, крутя в руках сгущенку, затем вернулся и подошел к человеку поближе. Больной, наблюдавший за ним заплывшими глазками, ощерился в беззубой улыбке, — это был Мамед, с переломанным носом, с разбитыми зубами. Он пролежал в санчасти несколько дней, затем был отправлен в госпиталь. На этот раз держать его долго не стали. Через месяц он вернулся в часть.
Осенью зенитная батарея заступила на боевое дежурство, подменяя ракетчиков, находившихся на учебных стрельбах в Казахстане. Точка находилась на плоскогорье в нескольких десятков километров от Нахичевани. Два одноэтажных здания стояли в лощине между холмами. В одном была казарма, в другом — столовая и продуктовый склад, совмещенный с каптеркой. Здесь, после того как людей развели по работам, выяснилось, что Мамед вновь остался не у дел, и его отправили на кухню, где он сам себя назначил заведующим. Дембелей в части уже не осталось — все они были заняты на дембельской стройке. В части распространилась такая традиция: за месяц до увольнения старослужащим давался фронт работ, будь то возведение стены, рытье котлована или любое другое подобное занятие. Как только они заканчивали работу, им тут же выписывали проездные документы, и они уезжали домой.
Мамед, и до этого пользовавшийся авторитетом, сейчас приобрел полноправный статус дембеля: служить ему оставалось полгода. Несмотря на то что осень в Нахичевани довольно жаркая, он ходил по летней столовой, набросив на плечи офицерский бушлат, и давал распоряжения таджикам-поварятам. Когда батарея спустилась с холма, на котором были установлены и приведены в боевую готовность пушки, столы из столовой перекочевали на летнюю веранду, под навес, на столах стояли пустые патроны из-под снарядов, в которых красовались полевые цветы. Командиры увиденным остались довольны, и Мамеда утвердили в этой должности на весь период боевого дежурства.
С отъездом дембелей народу в батарее поубавилось изрядно: пополнение ожидалось только в ноябре, поэтому в наряды ходили каждый день. Каждую вторую ночь Ислам дымил сигаретой на лафете пушки, постелив под себя шинель. Дружбой с новым заведующим столовой он пользовался без зазрения совести. Каждый вечер перед дежурством Мамед выдавал ему на ночь буханку хлеба, банку тушенки, обмазанную солидолом против ржавчины, и большую луковицу.
Место для боевого дежурства было выбрано идеальное. Слева лежал Иран, справа — гора Арарат, с неизменной снежной шапкой на вершине, на которой при желании можно было разглядеть остов корабля «экстремала» Ноя. Армяне настолько интенсивно считали эту вершину своей, что сделали ее великим армянским брендом, хотя находится она в Турции. Цель боевого дежурства состояла в том, чтобы пресечь агрессию вероятного противника и подбить самолет врага на подлете к границе. Западней Арарата была Армения, но тогда она изображала из себя дружескую республику в составе СССР, и стрелять по ней было нельзя. Теперь, конечно, время упущено.
Незабываемые были денечки. Стоял октябрь, самый разгар бабьего лета. Офицеры беспробудно пьянствовали, солдаты жили вольницей, сами несли службу, ездили на «Урале» по округе, собирая все, что могло сгореть в топке полевой кухни. Раз в неделю Мамед ездил в город за продуктами. Один раз он привез кусок свежего мяса, и они вдвоем, поднявшись на сопку, развели костер и стали готовить шашлык. В это время над их головами стали свистеть пули, а через некоторое время показалась офицерская фуражка. Это был замполит капитан Степанов, который когда-то, во время учений, на просьбу Ислама определить к нему на СПО помощником Курбан-заде, остроумно ответил: «А Исламбека тебе не надо?» Две полковые собаки, крутившиеся возле них в ожидании подачки, с незабываемыми именами — Курва и Стерва — тут же облаяли его.
— Неплохо вы тут устроились, — криво усмехнулся капитан.
— Садитесь, товарищ капитан, — пригласил его Мамед, — шашлык скоро будет готов.
— Спасибо, — буркнул Степанов. Придраться было не к чему, и он, поинтересовавшись происхождением мяса, удалился. Будучи человеком подозрительным, вряд ли он поверил в то, что мясо куплено на рынке, — хотя бы потому, что сами офицеры тащили из части все, что можно, по части воровства уступая лишь прапорщикам. Поэтому все ожидали немедленного смещения Мамеда с должности, но Степанов сам уехал на следующий день. Вместо него прибыл старший лейтенант Литвинов, человек с мужественным лицом и с пшеничными усами. Поговаривали, что он был разжалован из капитанов за то, что, будучи на боевом дежурстве, расквасил нос старшему офицеру, который, придя на проверку, застал его спящим и обложил матом. Литвинов, видимо, был из тех людей, которых лучше не будить.
В учебке таким был коллега Джумабаева, младший сержант Невакшонов — он мог бодрствовать сутками, но если засыпал — поднять его не было никакой возможности. Как-то раз на подъем явился сам командир роты, никогда не улыбающийся капитан Пастернак. Он прошелся по казарме — вероятно, с целью приструнить обнаглевших дембелей, которые после подъема не спешили покидать свои койки. Как ни странно, ни одного дембеля ему не попалось, зато он обнаружил спящего после дежурства Невакшонова и попытался разбудить его. Как он ни тряс бедолагу, тот не реагировал, а только матерился спросонок. Тогда капитан подозвал дневальных и велел опрокинуть на сержанта бак с питьевой водой, стоявший у входа, что они и сделали с превеликим удовольствием.
