Он взглянул на часы; ресторан постепенно пустел, было десять, наверно, еще не поздно позвонить в Инвериго. Он оставил Маскаранти в одиночестве и подошел к телефону возле кассы; там, рядом с кассиром, сидела синьора и перебирала фасоль; поскольку с Инвериго была прямая связь, он набрал код – 031, потом номер, и вскоре услышал низкий, почти мужской голос истинной аристократки – экономки виллы:

– Вилла Аузери.

– Синьору Ламберти, пожалуйста. – Строго говоря, его сестру надо называть «синьориной», раз она не замужем, хоть и с ребенком, и какой-нибудь чиновник миланского муниципалитета вправе обвинить его в нарушении гражданского законодательства.

– Сию минуту, синьор.

Так отвечают слуги в кино – в жизни экономки не говорят: «Сию минуту, синьор». Вместо сестриного он услышал в трубке голос Ливии Гусаро:

– Это я, синьор Ламберти, Лоренца уже легла спать вместе с девочкой.

Синьор Ламберти! Да ведь по его, Дуки Ламберти, вине ей изрезали все лицо – от лба до подбородка, от одной скулы до другой, семьдесят семь порезов, как сообщил ему приятель-хирург, делавший ей пластику в клинике «Фатебенефрателли», кому-кому, а этому хирургу пришлось их сосчитать; но как бы там ни было, Ливия Гусаро ни при каких обстоятельствах не может отказаться от вежливо-официального обращения «синьор Ламберти».

– Я просто хотел услышать ваш голос, – сказал он ей.

Молчание, в котором сквозит нежность, молчание женщины, которая кутается в ласковую фразу мужчины, как в дорогую шубу. И наконец, нежное и требующее немалой отваги от такой формалистки, как она:

– Мне тоже хотелось услышать ваш голос.

Он смотрел на синьору, перебиравшую фасоль, а та, почувствовав на себе взгляд, подняла голову и улыбнулась.

– А еще мне нужен совет, – сказал он.

Опять это нежное дыхание в трубке.

– Давать советы – дело нелегкое.

Это чудо нежности и женственности возможно лишь потому, что между Миланом и Инвериго пока не существует видеотелефона и можно разговаривать, не видя друг друга; вот потому-то она, там, у аппарата, вынырнула из омута отчаяния, в какой непременно попадает всякая изуродованная женщина, и на мгновение стала похожей на других женщин, имеющих власть над мужчинами.

– Даже не совет, а так, игра. – Он улыбнулся в ответ синьоре, взглядом спросив разрешения, взял одну фасолину и сильно ее сдавил, чтобы хоть к чему-нибудь применить силу, раз уж закон запрещает ее применять, как ему хочется.

– В самом деле игра?

– Да. Мне надо сделать выбор. – Ему было приятно раздавить между пальцами фасолину и почувствовать свежий, горьковатый запах весны. – Вы мне поможете? Скажите – орел или решка.

– Вы сперва скажите, из чего вы должны выбирать.

– Нет, Ливия, если я скажу, игры не получится. Просто скажите – орел или решка, одно из двух, не зная, о чем идет речь.

– Тогда я подброшу монету. – По голосу чувствовалось, что она улыбается.

– Хорошо, вы готовы?

– Готова.

– Орел или решка?

Женщина у кассы добродушно улыбнулась, слушая их разговор, и он тоже улыбнулся в ожидании ответа Ливии; орел – это врач или другая нормальная, спокойная профессия, а решка – полицейская ищейка, фараон, легавый.

В трубке послышался вздох.

– Решка.

Он немного помолчал, потом ответил:

– Спасибо.

– Знаете, синьор Ламберти, в выборе всегда одно больше привлекает, а другое благоразумнее. Скажите хотя бы – вас решка больше привлекает?

– О да! – откликнулся он, прежде чем она успела договорить: действительно, решка привлекала его больше, хотя и была менее благоразумной.

Наутро Маскаранти спросил его:

– Ну что, едем в Инвериго?

– Нет, будем стеречь чемодан.

Маскаранти посмотрел на свою руку, которая уже потянулась к чемодану, стоявшему в прихожей на самом видном месте – так, чтобы каждый мог его увидеть, как только дверь откроется, – и не спросил, почему Дука передумал, не обрадовался: мол, так я и знал, – нет, Маскаранти был человек мудрый и поэтому произнес только одно слово:

– Хорошо.

И они вновь стали ждать – фараон и его помощник, сидя на кухне, чтобы быть поближе к чемодану, как во время сафари охотники стараются держаться поближе к живцу-козленку в ожидании льва. И лев явился.

Точнее, не лев, а львица. Настоящая львица – высокая брюнетка, в белых сапожках, куда были заправлены черные ковбойские брюки, и в белой куртке, которая точно посредине между пышными грудями застегивалась на большую черную пуговицу. Пожалуй, львицу можно было назвать красивой, но вульгарность каждой черты, каждого жеста (сумочку и ту она ухитрилась держать как-то вульгарно), каждой интонации (для диалектальных они чересчур вульгарны, скорее это казарменные интонации, какие услышишь от солдат, несущих всякую похабель, или же в приемной венеролога, когда пациенты в ожидании врача делятся подробностями своей биографии) была омерзительной, несмотря на фигуру, и волосы, и сексапил.

– Доктор Дука Ламберти? – Как только Дука открыл дверь, она тут же взглянула на чемодан, потому что он был специально поставлен так, что она не могла на него не взглянуть.

– Да, – ответил он, впуская ее в прихожую. (Маскаранти высунул голову из кухни.)

– Я подруга бедняги Сильвано. – В своей попытке показать, как она скорбит о смерти «бедняги Сильвано», львица стала еще более вульгарной.

– Ах, вот как? – В голосе Дуки прозвучала искренняя радость, ведь ее приход означал открытие сафари.

– Он тут у вас чемоданчик оставил, так я за ним.

Дука показал на чемодан в углу.

– Этот? – Только безмозглая львица могла не уловить в его вопросе иронии.

– Этот, – простодушно ответила она.

Дука нагнулся над чемоданом, открыл его, вытащил стружку, взял боек автомата и показал его ей.

– Вот с этой штуковиной?

– Да, – все так же наивно отозвалась она и подошла ближе.

– Проверьте, все ли на месте.

От такого любезного обращения ей тоже захотелось поиграть в светскую даму.

– Ну что вы, в этом нет необходимости.

Он закрыл чемодан.

– Тогда, пожалуйста, забирайте. – Он протянул ей чемодан, и она его взяла.

Маскаранти молча глядел на них. Дука подошел к двери как бы для того, чтобы открыть ее, но вместо этого три раза, до упора, повернул ключ в замке, после чего изрек:

– Маскаранти, покажите ваше удостоверение. – Удостоверение фараона.

Маскаранти достал из кармана удостоверение и показал его львице, а та, с белой блестящей сумочкой в одной руке и с тяжелым – так что даже вены на запястье набухли – чемоданом в другой, внимательно, будто эксперт, изучила его, даже сравнила фотографию с личностью владельца, а потом неторопливо, хотя черты ее лица под вульгарным слоем косметики мгновенно исказил гнев (львицы вообще очень вспыльчивы), поставила на пол чемодан и плюнула Маскаранти в лицо.

– Суки рваные, путаетесь под ногами, как... – Она назвала неотъемлемую принадлежность мужского пола.

– Стойте, Маскаранти. – Дука на сотую долю секунды опередил руку Маскаранти, эту тяжелую булаву, занесенную над головой львицы. – Дайте-ка мне сумочку, мадам, посмотрю ваши документы, а то я не привык разговаривать с незнакомками.

Львица плюнула и в него; у каждого свои средства общения, у нее они, видно, сосредоточены главным образом в слюнных железах. Дука сумел избежать этого контакта на какой-нибудь миллиметр, зато теперь не сумел удержать Маскаранти: тот со всей силы врезал львице по скуле; струйка крови потекла у нее изо рта, она стала беззвучно оседать и грохнулась бы на пол, не успей он ее подхватить.

– Маскаранти! – в ярости завопил Дука. – Я же запретил вам!

– Виноват! – в ярости завопил Маскаранти. – Но я никому не позволю плевать мне и моим друзьям в лицо.

– Ладно, сбавим тон, – сказал Дука. – Но на будущее запомните: я запрещаю рукоприкладство. – Он еще понизил голос: – Это позволено только мне.