На следующий день.

СССР, Москва. Весна 1990 года

Из Внукова Настя взяла такси.

Больше всего ей хотелось домой.

Домой, домой!… Увидеть наконец сына. Она воображала себе: вот она подъезжает к Николенькиному садику, находит его группу… Николенька не ждет ее, играет с детками – и вдруг замечает маму, и на его лице отражается яркая, чистая, неописуемая радость. Никто и никогда – ни бабушка с дедушкой, ни мать, и ни один мужчина в мире – никогда не радовался ей так бурно, безоглядно и бескорыстно, как сын!…

И тогда она присядет на корточки, а он кинется ей на шею и прижмется со всей силой, на которую только способен, – крепко-крепко…

Настя представила эту картину, и сердце ее забилось нетерпеливо и сладко-сладко. Однако… Она совершила над собой усилие – и решила повременить. Оттянуть это долгожданное свидание. Как ни любила она Николеньку, как ни рвалась душой к нему – у нее имелось дело, не терпящее отлагательств. Более важное, чем свидание с сыночком.

И она сказала таксисту: «В Центр, на Большую Бронную».

В рюкзаке Настя везла четыре термоса с эликсиром – средством от рака, приготовленным в лаборатории суджукской больницы по старинному рецепту Арсенинового дедушки.

Термосы неугомонный Кирилл Никитич достал сегодня утром у своих суджукских знакомых.

Он же раздобыл ей и авиабилет до Москвы – через тех же знакомых.

Московское такси везло Настю из Внукова, мелькали за оконцем голые перелески – а она еще находилась во власти своих вчерашних приключений…

Вот они едут с дедом Кирой на моторке по исключительно ровной – ни волнышка – глади бухты… Город уже далеко-далеко… Белые дома, не больше ногтя величиной, взбираются на горы… Вокруг, в море, возвышаются громады пароходов – они привезли в голодный Советский Союз канадскую пшеницу и теперь ждут своей очереди на рейде, чтобы разгрузиться в зерновом порту… С одного из бортов ей машут, улыбаются иностранные моряки… Дед Никитич говорит ей сварливо – приревновал, что ли? – «Не светись, лучше ляжь на дно!» – «А что? – пугается она. – Парни? Из города? Они что, за нами гонятся?» – «Да нет! – кричит старик, перекрывая рев мотора. – У тебя пропуска в море нет, а у нас пограничники за этим следят! Строго!» И Настя послушно садится на днище лодки, слава богу, оно не течет, но совсем рядом с ней лежат полуживые страшноватые полуметровые акулки – катраны. Иногда они дергаются, бьются…

Даже странно, что все это было лишь вчера – море, моторка, катраны… Но было, было!… Вон, у нее даже одежда морем и акулами пропахла… Сейчас бы заехать домой, принять ванну, переодеться… Но нет, надо спешить. Может, каждый час дорог…

Настя хотела начать лечение матери немедленно.

«Даже если есть один шанс из ста… Один из тысячи… Один из миллиона… Все равно я должна попробовать, – думала она. – Не ради матери. Вернее, не только ради нее. Ради себя. Я должна сделать это – во имя нашего, вдруг возникшего, взаимопонимания – возникшего только сейчас, через двадцать пять лет после моего рождения. Сейчас, когда мать одной ногой (чего уж там лукавить!) находится в могиле… Ох, как жалко было бы это взаимопонимание утерять – теперь уже безвозвратно, навсегда…»

За немытым окошком «Волги» мелькали скучные пригороды. У метро «Юго-Западная» стояла гигантская очередь за сигаретами.

«Кто знает, – размышляла Настя, – может, панацея покойного Николая Арсеньевича действует, только когда она свежеприготовлена? Или – что скорее! – не действует вообще?… И его рецепт, и те его дневники конца сороковых годов есть на самом деле не что иное, как врачебная ошибка? Прекраснодушное заблуждение?»

И Настя снова погрузилась в воспоминания бурного вчерашнего дня.

…Энергии Кирилла Никитича мог позавидовать любой молодой человек. Они пришвартовались на лодочном причале курортного городка Суджук, и он бодро зашагал с двумя хозяйственными сумками улова в гору к больнице – Настя едва за ним поспевала. Потом договаривался со знакомой врачихой – у деда, кажется, всюду были знакомые… Потом колдовал в больничной лаборатории над рыбой – сортировал, кромсал, варил, остужал… У Насти уже слипались глаза, она засыпала – и просыпалась – свернувшись калачиком в колченогом кресле, а Никитич все работал, надев чужой белый халат… За окном давно стемнело, горела одна настольная лампа, и Насте дед спросонья казался алхимиком, изобретающим эликсир жизни в своей средневековой лаборатории…

Сегодня утром, когда Кирилл Никитич уже провожал Настю на самолет, она с тревогой спросила его:

– Как же вы будете теперь – с теми парнями? С теми, что за мной следили? И квартиру Сенькину ограбили? Они ведь наверняка дознаются, что это вы мне помогали!

Дед разулыбался:

– Красавица, не бери в голову! (Так, кажется, у вас, у молодых, принято говорить – «не бери в голову»?) Знаю я прекрасно, кто за всем этим стоит.

– И кто же?

Старик пренебрежительно махнул рукой:

– Колька Евстафиади. Наш местный кооператор. У него тут у единственного в Южнороссийске медицинский кооператив есть. Видать, он где-то про лекарство наше прослышал, да и решил его себе прикарманить. Но ты не волнуйся, я с ним договорюсь.

– Как?

Дед Никитич усмехнулся:

– Я со стариком Евстафиади (отцом Колькиным) – царствие ему небесное! – на парковой магистрали в шахматы играл. И на рыбалку ходил. А самому Кольке, когда тот маленьким был, – ситро с пирожными покупал. Так что он меня уважает и трогать ни в коем случае не станет… А тем более – за такую эфемерную вещь, как рецепт…Так что ты за меня не бойся. И за себя тоже не бойся. Это в Южнороссийске Евстафиади король – а до Москвы добраться у него руки коротки… И потом, Евстафиади – кооператор, а значит, жулик, конечно, – но жулик благородный… Убивать и пытать за какой-то там рецепт не станет.

– А почему тогда мы сразу с ним не договорились?! – воскликнула Настя. – Зачем у меня сумочку было вырывать? Квартиру Сенькину грабить?

Дед Кирилл пожал плечами:

– А он нетерпеливый, Евстафиади. Южный человек, горячий. Потомок эллинов… И ты нетерпеливая – потому что москвичка. Все бегом, с наскока… Мы бы с ним, Евстафиади, конечно, обо всем бы договорились – ты, да я, да он… Но для этого тебе пришлось бы с ним две недели водку пить, разговоры разговаривать, уважение оказывать… А у тебя же все срочно…

– Конечно, – пробормотала Настя. – Мать ведь…

– Вот и я о том…

– А вы мне обязательно сегодня же позвоните, ладно? Расскажите, как вы обратно до Южнороссийска добрались. И осторожней плывите, пожалуйста. Как это говорится? Семь вам футов под килем.

Они последние оставались перед пассажирским контролем аэропорта. Все прочие улетающие уже теснились в накопителе. Толстая служительница воздушных врат с беспричинной ненавистью оглядела парочку – Настю с дедом Кириллом – и рявкнула: «На посадку на Москву проходим, опаздывающие!»

Настя – не ожидая от себя этого – вдруг кинулась деду на шею и расцеловала его в обе щеки, успевшие за ночь порасти седой колючей щетинкой: «Спасибо вам, дедуленька!»

– И тебе спасибо, красавица.

– Мне-то за что? – улыбнулась она.

– А за то, что я нужен тебе оказался, – пробормотал старик.

Кажется, глаза его – так же, как и Настины – были на мокром месте.

…Погруженная в воспоминания, Настя не заметила, как такси долетело до центра столицы. Дорога заняла всего-то минут сорок.

На Манежной площади шумел небольшой митинг, народ перед гостиницей «Москва» размахивал трехцветными старороссийскими знаменами и скандировал: «Ель-цин! Ель-цин!» – однако движение транспорта было не перекрыто. Молоденькие милиционерики, скучая, ограждали собрание.

По улице Горького хмуро шел народ. Очередь высовывалась и из дверей «Филлиповской» булочной, и из дверей «Елисеевского». На «Пушкинской» взбудораженные люди гужевались под окнами редакции «Московских новостей».