Дальше бывает по-разному.
В одном случае перед вами откроются горизонты нежности и страсти. В другом – доверительная беседа плавно перетечет в прогулку, и утром вы будете обнявшись петь на канале Сен-Мартен. Важно, выбирая душевные возлияния, чувствовать тонкую грань, пролегающую между душевным и духовным. Переходить ее резко, за один вечер, не стоит, даже если вы уверены в своих силах.
Самый духовно затратный метод выпивать красное – соборный. На первый взгляд все просто. Вы отправляетесь в небогатый квартал где-нибудь в пятнадцатом или в десятом арондисмане. Под вечер. Лучше в пятницу или в субботу. Заходите в брассери или в бар с табачной лавкой, где толпится публика, выпиваете быстро один бокал. Потом еще. Берете следующий и ловите себя на том, что уже ведете то ли два, то ли три разговора с другими посетителями этого славного заведения. О чем вы там болтали – потом и не вспомнить. О погоде, наверняка, с этого все могло начаться. А потом про ЦСКА, про Спалетти или Вилаша-Боаша, про местный клуб «Пари Сен-Жермен», про президента, про водку – практически невозможно угадать, о чем именно. Соборный метод предполагает, что в какой-то момент вы пропустите стаканчик кальва, пикона или виски. По ходу дела определитесь. Горизонт прояснится, мир заиграет разноцветными красками, – мы увидим небо в алмазах. Риски в данном случае невелики. Родством душ вам никто не угрожает, но вы можете духовно слипнуться с каким-нибудь приглянувшимся вам славным малым. Утром есть вероятность обнаружить, что в кошельке нет наличных, да и кредиток что-то маловато. Зато после этого – «после всего», как сказала бы Анна Андреевна Ахматова, – никто никогда не упрекнет вас в том, что вам чужд народный дух. Вы пытаетесь вытрясти из кошелька невидимые деньги, вертите в руках Mastercard, на которой оставалось десять евро, и думаете: «А все-таки они славные, эти ребята».
Такова соборность аполлоническая.
Есть еще соборность дионисийская, но о ней лучше как-нибудь в другой раз.
На моей карте Парижа есть несколько стратегически важных объектов.
Это книжные магазины.
Самые хорошие книжные лавки, конечно, на Сен-Жермен. В них редко заходишь за какой-нибудь определенной книгой – ее и в библиотеке можно взять, и скачать, и по Амазону купить. Жизненно важно заглянуть в букинист во время прогулки или когда идешь мимо по делам и есть десять минут. В букинисте обязательно найдешь что-нибудь интересное, особенно если не был в нем неделю. Мой любимый – «Булинье» – это настоящий книжный развал. Он находится на углу Бульмиша и Сен-Жермен. В нем два этажа и подвал, забитый книгами на все вкусы. Лет десять назад книги были и на первом этаже, а выше – пластинки, кассеты, CD, видео и комиксы. Теперь наверху только один книжный отдел, но все равно на то, чтобы как следует все посмотреть, уходит минут тридцать – сорок.
Как раз тут однажды мне в руки попалась книга интервью со Сьораном, где он рассказывает о своем парижском житье-бытье. О том, как он рос в румынской провинции Сибиу, как приехал в Париж, как он любит вино (он знал душу вина), а также о бессоннице (она его изводила), о ночных блужданиях по Парижу, о любимых книгах… Те, кто особенно ценит изящный слог сьорановских эссе, вряд ли одобрят то, что разговоры с писателем мне нравятся больше, чем многие его безукоризненные по стилю книги, трагические и мужественные. И тем не менее услышать его голос для меня было гораздо интереснее, так как я всегда считал его автором, пытающимся разделить с нами свой экзистенциальный, житейский и мистический опыт. Его личное присутствие в тексте ощутимее в устной речи, а не в риторически изощренном, интеллектуальном письме. Он был тем редким героем, который не считает зазорным проигрывать на глазах у публики. Говоря о себе как о герое-маргинале, говоря слогом, в котором слышатся интонации философов классического века, он возвращает в современность французский esprit как дух истории натурализовавшегося во Франции переселенца с окраин распавшейся Австро-Венгерской империи. XVII и XVIII века были для него не далекими историческими эпохами, но предысторией сегодняшнего дня. Жан Старобински и Поль Бенишу, написавшие о героях этих эпох знаменитые исследования, возможно, могли бы даже позавидовать его живому чувству истории и его блестящей неудаче.
Много лет Сьоран обдумывал издание «Мемуаров» Сен-Симона, в которое вошло бы самое существенное из дюжины томов. С американской коллегой он обсуждал перевод этой подборки. Но попробуй выбери из такого гигантского текста триста самых важных страниц! Ничего не вышло. Вместо неудавшейся затеи Сьоран собрал антологию литературных портретов: выдержки из Сен-Симона, Мармонтеля, Ривароля и других. Ничего более увлекательного о чудовищах, которые распоряжались историей и владели умами Европы на протяжении нескольких веков, я не читал. Эту книгу я тоже нашел в букинисте.
Кстати, сборник интервью гораздо интереснее, чем записные книжки Сьорана, изданные после его смерти. В записных книжках автор то жалуется на дурное самочувствие, то озабочен затянувшимся ожиданием мистических озарений. Когда же, наконец, духовные глубины разверзаются перед ним, хочется быстрее вернуть привычного Сьорана – страстного, житейского и язвительного. Одного из тех иностранцев, которым принадлежит Париж.
Охота на неизвестную книгу – это приключение, от которого захватывает дух. Ни стычка с воришками, ни дерзкий разговор с полицейским, ни поездка с боевой подругой в африканский трущобный квартал, где «птицы не поют, деревья не растут», не идут ни в какое сравнение с рисками, которым подвергает себя тот, кто готов сдаться под власть книги. Ведь иной раз тонкая брошюрка на худой склейке может перевернуть жизнь вверх тормашками. Мужественность рьяного читателя ценят даже отчаянные сорви-головы.
Однажды с компанией литераторов и художников я зашел в кабачок. Во главе нашего стола сидел мэтр – бородатый, патлатый, в потрепанном свитере, рядом с ним к стене прислонены два костыля, без них ему было сложно ходить – больные ноги. Компания была что надо: внедрявший поэзию в массы психотропными методами анархист-синдикалист в белогвардейской шинели, прекрасная незнакомка в шляпе с вуалью, мученик моды в истертом до седых пятен, некогда коричневом кожаном пиджаке, университетский доцент с пламенным взглядом, призывавший присутствующих предаться постгенитальной гиперсексуальности. Мэтр читал стихи, наугад открывая свою книгу. За соседним столиком бычились выстриженные под ноль коренастые бойцы. В воздухе пахло грозой. И вот из группы быстрого реагирования к нашему столику был командирован официальный представитель. Он подходил вразвалочку, оттопырив указательный и мизинец на левой руке, в правой держа графин. Он подошел к мэтру, поставил графин перед ним на стол (в пузатом стекле закачалась водка), поклонился и вернулся в стаю.
Иные стихи обладают большей силой, чем вся королевская рать. И тот, кто уверен в правоте слов, – беспредельщик, который не остановится ни перед чем, лишь бы реальность не противоречила очевидности охватившей его идеи. Масштабы разрушений, к которым это приведет, непредсказуемы. Не уверен, что бойцы принадлежали к числу знатоков творчества мэтра, но магия русского слова была им внятна. В них жил школьный страх перед священным учебником по русской литературе.
Как-то я выудил из лотка с покетбуками книжку разговоров с Реймоном Ароном. Философией истории и социальными науками я интересуюсь постольку-поскольку. Я знал, что Арон был другом и с какого-то момента оппонентом Сартра. Как политолог и историк правых взглядов он был спорной фигурой, поскольку постоянно полемизировал с левыми интеллектуалами, которых во Франции, да и в Европе, большинство. С обложки покетбука смотрел хитрый и приветливый пожилой мужчина. Лопоухий. Я стал листать книгу – и тут же зачитался.
Это был долгий, обстоятельный разговор, а не подборка интервью разного времени, как в сьорановском сборнике. Арона расспрашивали два социолога, явно моложе его. Речь шла главным образом о его интеллектуальном опыте, карьере и жизни. Ему было уже около восьмидесяти, если не за. Впоследствии на основе этих интервью он написал воспоминания – толстый, довольно занудный том, который сложно одолеть. А стенограмма разговора читается на одном дыхании. Собеседники Арона в шестидесятые были студентами и, конечно, участвовали в событиях 1968-го. Таких, как они, теперь называют soixante-huitards по аналогии с quarante-huitards – теми, кто участвовал в революции 1848-го. Левые активисты, разумеется, готовы были спорить с Ароном буквально обо всем. Их вопросы были каверзными, разговор складывался из обмена колкостями, следить за этим интеллектуальным поединком было очень увлекательно.
