Истинное и ложное искусства беспрерывно борются на просторах этой книги, между ее небом и землей, без конца отражаются в ином, претерпевают бесчисленные превращения, и жан-полевская истинная поэзия, истинное искусство, которым он учит в этой книге, не подвластны никакой последовательно и по пунктам излагаемой теории, покорны лишь беглой смене образов, из которых каждый торопится уступить место другому. Они покорны лишь поэтической фантазии своего творца, ставшей по воле писателя предметом для самой себя. Поток образов здесь всегда равен себе в том смысле, что из него никогда не может вырваться окончательный итог, окончательный и «объективно» обозримый пластический отпечаток смысла.
Немецкие догматические эстетики-идеалисты второй половины XIX века никак не могли понять этого жан-полевского эстетического богатства. Ко всякой эстетике подходя с готовыми вопросами («а что такое прекрасное, по вашему мнению?»)[51], они не могли постигнуть, как сама жизнь и само поэтическое творчество от своих глубинных жизненных потребностей рождают эстетическую рефлексию, как наполненный до краев, не стыдящийся хаотичности поэтический мир художественного произведения переплескивается от своего изобилия в форму эстетического «трактата» и в ней запечатлевает во всей существенности все жизненно и поэтически важное для себя. Жан-Поль не знает теоретической «чистоты». Все у него показано в сплошной беспрерывности своих метаморфоз, — какая тут «чистота»! Не случайно логика творчества поместила Жан-Поля среди антикантианцев в пору пришедшегося на самый рубеж веков кратковременного «метакритического нашествия» на Канта[52].
Юмору в этом эстетическом мире принадлежит та самая творческая роль, которая отведена ему в содержании трактата. Юмор «Приготовительной школы эстетики» вездесущ. Словно комический роман среди серьезных и сентиментальных в век Просвещения, «Школа» — эстетика юмористическая или даже комическая. Благодаря этому она приобретает способность разлагать построения ученого педантизма и не упускает случая потешиться над ним. Доставшийся по традиции «юмор» Жан-Поля на одном своем уровне — «доброе расположение духа», дающее автору ту внутреннюю свободу, которая позволяет соблюсти равновесие между «теорией» и «здравым смыслом» и разумно-критически отнестись к своим возможностям теоретика. Жан-Полю не отказано в целительном действии шутки. Подобная «юмористичность» — не безусловно позитивное достояние: она не дает автору возможности предаться той безграничной серьезности предмета, которой обладает всякий предмет в себе. Этого требовал Гегель, и такое требование не выполнит Жан-Поль. И сам предмет жан-полевской «Эстетики» не может не быть совсем иным, чем, скажем, у Гегеля или Шеллинга, у современных жан-полевской «Эстетике» Круга, Аста, Боутервека. Жан-полевские объекты отмечены внутренней неустойчивостью, почти патологическим беспокойством, — они уже вследствие этого размельчены в каждом своем проявлении, вспыхивают как искры, показывают отдельные свои грани, — они во власти «юмора», но не как рамки теоретического рассуждения, — они во власти юмора как мировой стихии, захватывающей и автора, и его героев, и его становящиеся образами понятия, и все в целом мироздание. По сравнению с таким жан-полевским всепроникающим юмором романтическая, шлегелевская, ирония — совсем иная. Она теоретична и неспособна воплотиться в ткань художественного произведения. Она систематична и, по замыслу, восходит от земного и ограниченного к высшему логическими шагами. В ней — зародыш диалектики, однако она субъективна, произвольна, есть выражение свободы личности. Я, от мира. Жан-полевский Witz своим моментом свободы — частным для него — соприкасается с романтической иронией. Соприкасается принципом преодоления односторонности, ограниченности, частности. Но жан-полевский Witz — это свобода, осуществляемая в мире, внутри мира, освобождение от скованности даже и своим Я. Я находит свободу в широком и вольном полете через мир. Оно не презирает земное, частное, предметное, конкретное, а сопоставляет его с вечным и прозревает его истинную цену в освещенности высшим. Далее: жан-полевский Witz идет от литературной традиции, идет изнутри произведения искусства. Романтическая ирония не лишена традиции, но в саму традицию она заносит элемент отрицания и отрицания же ищет в традиции. Романтическая ирония — интеллектуалистична, рациональна, у Ф. Шлегеля — с оттенком его классических и классицистических пристрастий. Жан-полевский Witz не столько уничтожает конкретность вещи, всего земного, сколько приводит все земное в универсальную связь. Вещь, «уничтоженная» таким юмором, восстает в целом космосе, пронизанном смысловыми связями[53]
Жан-полевский юмор в предельно широком смысле — неповторим, исторически единствен: это синтез давней традиции и уже современного остроумия-острословия. Такой юмор бесконечно превышает любой комизм, в своей универсальности он нешуточен. Жан-полевский аллегорический мир — царство юмора; юмор — та сила, которая снимает все отдельное и, ничему не давая остановиться, от одного «уровня» действительности перескакивает к другому. В «Приготовительной школе эстетики» есть несколько надстроенных друг над другом смысловых сфер, между которыми совершается такой переход. Вот эти сферы:
сфера непосредственной литературной жизни эпохи;
сфера эстетического осмысления литературы и искусства;
сфера осмысления эпохи и ее конфликтов;
сфера осмысления человеческой жизни в целом и затем всего вневременного.
Между этими сферами летает жан-полевский юмор, и не думая строго разграничивать их для себя или тем более последовательно заниматься сначала одной, потом другой и т. д. Но и уровни не зафиксированы жестко. Они упираются в неподвижность сфер крайнего — в небо, вечность, бога. в ничто, в землю, наконец, в человека, — этот, по словам Жан-Поля, все связующий собой «дефис в книге бытия». Весь управляемый юмором жан-полевский мир — мир молниеносных разрядов и мгновенных скачков; «электрическая» энергия связей не знает препятствий, соединяя «червя» и «серафима». Мир, в котором вещи сопрягаются скачкообразными — головокружительными, но и незатрудненными — линиями энергий, весьма механистичен; как овеществившийся лексикон, алфавитный порядок которого противоречит естественному порядку вещей в мире, он и нелеп и смешон, — превышающий любой комизм юмор открывает ворота превышающему любую серьезность смеху. Все смешно, потому что все относительно: поражает условность всякого значения. Все неустойчиво, все снимается высшим. Смешно все, что может быть снято, превышено, превзойдено: поэтому можно в этом мире смеяться и над ангелом — только для этого надо быть архангелом (V 124.15). Удивительно, каким смешным получился в конце концов сотворенный мир! Жан-Поль опускает в своей «Эстетике» трагедию, — «чистый» трагизм растворился в юморе, всегда комическом и всегда трагическом. Жан-Поль педагог учит детей сопрягать отдаленные явления[54], учит их юмору и учится у них наивной гениальности юмористических связей.
Жан-полевский юмор — отнюдь не разразившийся каким-то чудом среди трезвой реальности Европы нового времени средневековый всеобщий юмор осмеяния. Юмор Жан-Поля возникает в конкретно-исторических условиях и единственным в своем роде образом воплощает конфликты исторической реальности. Жан-Поль эти конфликты поэтически воспроизводит как конфликт стилистических эпох, отложившихся как слои литературного и культурного сознания и теперь пришедших в столкновение (об этом шла речь в начале статьи). Такой внутренне расслоившийся стилистический мир у Жан-Поля шире, объемнее, чем у кого-либо из его современников, — Жан-Поль не суживает и не выравнивает его эстетически предвзято, а, напротив, старается предоставить ему вольный плацдарм для действия. Жан-полевский юмор — фактор и функция мировой, космической широты литературного, стилистического сознания, вбирающего в себя мир исторической реальности.
