Немецкой литературе давно были известны трагические возможности юмора и смеха. Не подавляемая декретами классицистической эстетики, литература XVII века очень часто передает жизненную «смесь» трагизма и комического — так и великий Гриммельсхаузен и его младший современник, австро-саксонский писатель Иоганн Беер: «Бееровский смех становится метафизическим — не смех над вещами и ситуациями, а смех, идущий из обнажаемой человеком глубины вещественного; смеются вещи, разрываясь от своей внутренней нелепости, и в безудержных приступах смеха уравнивает себя человек с глубинной стихийностью вещей — вообще мира»[55]. В барочном сознании XVII века земной мир распадается и, распавшийся, заново собирается. Единство его — не живая слитность плоти, а сопоставленность значений, в духе времени — универсальная комбинаторика значений (Лейбниц), подхваченная сатириком[56]. Комбинируя, бог создает машину лучшего из возможных миров[57]. Вещи, предназначение которых — пропасть в вечности, выделяют свой смысл, указывая на иное, высшее и необходимое. Складывается аллегорическая отвлеченность замкнутого плоскостного образа, «эмблемы», которая есть образ, рисунок смысла[58].
В научном сознании XVII века ренессансный универсализм сменяется всеобъемлющей энциклопедичностью, универсальностью всего отдельного, знание живого целого — всезнанием полигистора, филологически окрашенной доскональностью (Атанасиус Кирхер, интернациональная знаменитость науки в эпоху барокко, в Германии Даниэль Морхоф с его «Полигистором» для Жан-Поля — незабытое, еще довольно недавнее прошлое). Такое строение мира и такая система знаний в целом живы для Жан-Поля, как живы в разных формах для всей его эпохи. Однако ни одного немецкого писателя в романтическую эпоху такое барочно разнимаемое миростроение не привлекало так, как Жан-Поля, который «реставрирует» его как мир эстетический. Он научность такого образа мира переводит на язык эстетики и делает средством поэзии. В романах Жан-Поля космические грани барочного мира становятся горизонтами, внутри которых льются образные смыслы, среди которых выступают конкретно очерченные и укорененные в немецком реальном быту характеры. Жан-Поль вводит в эту картину мира и тенденции XVIII века — как более плоскую механистичность, так и в самой полной мере весь до тонкости развитый психологизм внутренних движений, и, наконец, идею органического развития.
Комическое, юмор, сатира, ирония — как темы поэтики и эстетики — у Жан-Поля взаимосвязаны; в них — наиболее непосредственное, наиболее ощутимое воплощение юмора в самом широком смысле. Посвященные этим темам главы «Приготовительной школы» высоко ценились даже и тогда, когда (в середине XIX века) Жан-Поля читали неохотно. В структуре «Школы», ее двух первых частей, эти главы занимают весьма значительное место, — будучи жан-полевской «поэзией поэзии», направленной на себя, юмором юмора. Юмор является в «Школу» как один из ее поэтических характеров, — подобно тому как сам Жан-Поль постоянно, рисует себя среди персонажей многих своих произведений, от «Незримой ложи» и «Геспера» до поздней «Кометы», так творческий юмор жан-полевского мироздания рисует здесь «юмор» как понятие поэтики. Автор романа в качестве его героя — не автопортрет, а переодевание; в княжестве Флаксенфинген и в свите мнимого маркграфа Николауса Маргграфа автор облачен в одежды своего романического мифа. Юмор поэтики — в руках у юмора широкого и «всемирного», который самую субъективность автора выносит на широкие просторы этого мира и подчиняет ее бесконечным и безостановочным своим переходам. Юмор — это предельно широкий механизм мира.
Юмор — это действующая в произведении причина, сближающая «Приготовительную школу эстетики» с собственно художественными созданиями Жан-Поля. С «собственно» художественными — ибо как раз непрекращающийся труд жан-полевских творческих начал в «Приготовительной школе эстетики» свидетельствует о том, что между произведениями разного жанра у Жан-Поля нет окончательного разграничения по содержанию. Эта общность романов и эстетического «трактата» Жан-Поля прежде не замечалась так, как теперь, после более углубленного изучения многих сторон немецкой культурной жизни XVIII — XIX веков[59].
Жан-Поль создает в своих книгах барочно-романические поэтические энциклопедии. Ни в малейшей степени не отказываясь от интеллектуального и художественного наследия Просвещения, даже ориентируясь на него, Жан-Поль творит эстетический мир, собирающий воедино накопленные поэтической традицией возможности. Результат — куда шире просветительского романа, на который оглядывается Жан-Поль, и куда шире романа романтического, в своих началах, в первых опытах стремившегося сломать традицию, а позже иногда удачно находившего стилистическую простоту нового — «Предчувствие и реальность» Йозефа фон Эйхендорфа (1815). Жан-Поль не враждебен романтизму априорно — он и романтизм и романтическое как стихию и тенденцию погружает в свой космос, но, конечно же, внутри этого космоса романтическое становится иным!
Конечно, Жан-Поль отличал жанр «Школы» или педагогического пособия («Левана», 1807) от романа. Содержательное сближение происходило уже как бы вторично — оттого, что общие законы, направлявшие творческий процесс Жан-Поля, были сильнее частных преднамерений автора. Другими словами, образно-художественная мысль Жан-Поля брала верх над любыми попытками отвлечённо-понятийных обобщений, как и особой регламентации изложения. Творческий закон Жан-Поля во всех случаях был одним: Жан-Поль умел и любил читать философские сочинения, воспринимал их в деловом духе, откликался на них без моралистических вздохов Якоби, но, перерабатывая их в своих работах, подчинял их образно-художественной ткани и структуре своих книг
А «структура» жан-полевской книги была отмечена тем, что такая книга была в известном смысле книгой вообще. Что это значит? Не раз был повторен тезис о том, что «роман — это эпос наших дней». Его сформулировал Фридрих фон Бланкенбург в блестящем «Опыте о романе»[60]. Бланкенбург в «Опыте» писал не столько о жанре романа, сколько о характерах, и в первую очередь о характерах Шекспира. Роман ощущался эпохой не только как определенный литературный жанр, но как «общий» жанр, поднимающийся над особенностями жанров частных и отдельных. Роман понимался как жанр, допускавший множество различных реализации — и в аспекте жанровых модификаций («драматический роман», «роман в письмах» и т. д.) и в целом как книга, «книга для чтения», — допускавший разнообразное заполнение своих структурных «единиц». По словам Гердера, «ни у одного поэтического жанра нет такой широты, как у романа, и из всех жанров он допускает самую различную обработку: ибо он содержит или может содержать не только, скажем, историю, и географию, и теорию почти всех художеств, но также и поэзию всех жанров и видов — в прозе. Все можно поместить в роман, все, что только как-то затрагивает рассудок и сердце человека, — страсть и характер, образ и пейзаж, искусство и мудрость; все мыслимое и возможное и даже невозможное, — нужно только, чтобы все это занимало наш рассудок или наше сердце»[61].
В XVIII веке внутрь романической структуры (определенной столь широко) втекает огромный поток всевозможных знаний — от географических и исторических до экономических и педагогических. Заслуга Бланкенбурга — в том, что он весь такой материал немецких романов просветительского века подчинил проблеме характера, шире — художественного мышления, а заслуга Жан-Поля — в том, что он, формулируя представление о романе как книге вообще, все возможное содержание такой книги подчиняет от начала и до конца образности мысли. Однако отличие «книг» Жан-Поля от гетевских «Годов учения Вильгельма Мейстера» заключается в том, что он, Жан-Поль, не собирается отказываться от того практического правила романа XVIII века, что его внутренние композиционные «клетки» (в рамках книги как максимальной единицы) могут быть заполнены чем угодно, любым материалом.
