В моих глазах стояли слезы.

— Я все еще чувствую что-то к тебе, и я не знаю, уйдет ли это, и мне жаль, что так произошло. Но Кейл для меня очень важен. Очень. Я пока не знаю, почему. Но мне необходимо это узнать.

Он посмотрел на меня так, словно собирался возразить, но промолчал.

— Я пойду, — сказал он. — Будет катастрофа, если твой отец меня здесь застукает.

Я кивнула:

— Да, и тебе лучше поторопиться.

Алекс поднял руку к моему столу. Шариковая ручка взлетела, зависла на мгновение в воздухе и устремилась к раскрытому блокноту, лежащему на моем ночном столике. Несколько мгновений она чертила что-то по бумаге, потом безжизненно упала на пол.

— Это номер моего мобильника, — сказал Алекс. — Позвони мне утром, и мы поговорим о том, что нам делать с «Деназеном». Я действительно хочу помочь тебе вытащить твою мать… — Он сглотнул, и горечь растеклась по его лицу. — …Твою мать и Кейла.

Я кивнула и проводила его до окна. Перебросив ноги через подоконник, Алекс соскользнул на ближайшую ветку. Спустившись на землю, на мгновение задержался, чтобы взглянуть на меня.

— Я не сдамся, Дез, — услышала я снизу. — Я знаю, я все испортил, но я постараюсь все исправить. Есть у тебя Кейл, нет у тебя Кейла — ты принадлежишь мне. — И исчез, проглоченный ночной тьмой.

На следующее утро я проснулась, замотанная в простыни как в спагетти, накрученные на вилку. Плечи мои нещадно болели, шею я натерла, а в спине словно торчал камень размером с грейпфрут. Вот что значит беспокойный сон. Я просыпалась каждый час, а может, и каждые полчаса, мучимая тем же кошмаром, что посетил меня в предыдущую ночь, хотя и с некоторыми вариациями. Иногда меня целовал Кейл под пристальным взглядом Алекса, а иногда на первый план выходил Алекс и выталкивал Кейла в толпу. Смотреть и тот, и другой вариант было непросто, потому что Алекс в обоих случаях умирал. А иногда умирали оба.

Я проспала дольше, чем обычно, и встала около десяти. Но я не особо беспокоилась — папашка велел мне оставаться дома, ведь вчерашние превращения порядком меня вымотали. Голова по-прежнему гудела, желудок был скручен в жгут, и все же мне было совсем не так плохо, как я предполагала. Приняв душ и одевшись, я спустилась вниз, внутренне радуясь тому, что мне удалось избежать присутствия на дурацком ритуале кофепития на пару с папашей. Наверняка он уже уехал.

Как я и думала, на обычном месте, за столом, его не было. Но он был дома. Странно.

Папашка сидел в дальнем углу гостиной и что-то писал на листе бумаги, зажав между плечом и подбородком мобильник. Кто бы ни звонил, разговор был важный — я поняла это по выражению его лица. Он всегда сидел с такой физиономией, когда у него были проблемы с клиентами.

Я насыпала себе в миску хлопьев и налила молока, стараясь угадать, о чем речь. Но он ничего толком не говорил, лишь время от времени кратко отвечал «да», «нет», «конечно». По таким ответам вряд ли можно понять, кто болтается там, на другом конце линии, и о чем идет речь. То, что папашка завис дома до десяти, при том, что обычно смывался в восемь, означало, что у него явно что-то стряслось. В этот момент мне гораздо больше пригодился бы собачий слух, чем моя способность превращать одну ерунду в другую.

Пятнадцатью минутами позже он присоединился ко мне за столом, уже без мобилы.

— Приятно видеть тебя все еще дома, — проговорила я с полным ртом рисовых криспов. Сегодня сама мысль о кофе была непереносима для моего желудка. — У тебя выходной?

Это была шутка. У папашки не бывает выходных.

— Я все утро на телефоне с Марком.

— Вот как? — Я положила ложку на стол.

— Когда ты в последний раз говорила с Брандтом?

Влажность, необычная для июня, сменилась пронизывающим ледяным холодом. Я проглотила ложку хлопьев, которые вдруг застряли у меня в горле, и едва не подавилась.

— Я пыталась дозвониться до него вчера целый день. Он, должно быть, на что-то обиделся, потому что он не ответил.

— Брандт умер.

Я уронила ложку, которая упала в миску, выплеснув через край хлопья и капли молока. Ледяной воздух в гостиной вдруг стал разреженным, и легким катастрофически не хватало кислорода. Я вдруг почувствовала, что уже и не дышу. Ухватившись пальцами за край стола, я с трудом удержалась на стуле, чувствуя, как пол подо мной уносится в сторону, как на ярмарочной карусели. Тошнота подступила к горлу. Еще немного, и меня вырвет.

Папашка продолжал говорить, не обращая внимания на мое состояние.

— Полиция думает, это каким-то образом связано с делом, которое раскручивает Марк. Тело обнаружили сегодня утром прямо на крыльце.

Я открыла рот, чтобы что-то сказать — по крайней мере, думала, что открыла, — но ничего не произошло. Второй раз за эти сутки я утратила навык устной речи.

Папашка встал из-за стола, все продолжая говорить. Он говорил что-то об одежде Брандта, о крови, но я его не слышала. То есть слышала, но не все. Как в тумане я видела: он взял ключи от машины и, закрыв за собой дверцу, направился в гараж. Мое сознание как будто уловило шум мотора и механический стук гаражной двери — она открылась и вновь закрылась. А через двадцать секунд я вскочила, влезла в свою черную толстовку с капюшоном и выбежала из дома.

Некоторое время, ничего не видя вокруг, я бежала через лес. Было очень влажно, и шел дождь; волосы прилипли к моему лицу. Я двигалась словно на автопилоте, но очень скоро поняла, куда меня занесло. Я оказалась возле дома Брандта.

Он жил со мной по соседству, на расстоянии в несколько акров леса и через неглубокий ручей. Но он никогда не был от меня слишком далеко. Уже подходя к опушке, я увидела синие и красные проблесковые огни полицейских машин. Вокруг дома толпились люди — соседи, полиция. Дядя Марк молча смотрел на дверь, в то время как тетя Кэйрн пустыми глазами озирала улицу, а двое мужчин грузили каталку с длинным черным предметом через заднюю дверь машины «скорой помощи». В этом большом черном мешке могло быть что угодно — мусор, песок, даже камни, — но только не мой двоюродный брат.

Вдруг, с душераздирающим криком, дядя Марк бросился вперед, к каталке:

— Дайте мне посмотреть на него! Мальчик мой! Это я, я виноват!

Я не могла на это смотреть. Рванув назад, через лес, я вскоре обнаружила себя на главной торговой улице. Миллион знакомых, которым я могла бы позвонить. Все — мои друзья. Друзья Брандта. Но только один способен понять, что произошло. Только одному я не буду ничем обязана, если расскажу, что в действительности случилось.

Я повернула за угол и направилась по направлению к бильярдной Родни.

Распахнув заднюю дверь, вошла. На мне нитки сухой не было, а кроссовки набухли и плевались водой. Лицо мое было влажным, не то от дождя, не то от слез, а глаза — я наверняка знала это — покраснели. Видок у меня, видно был что надо, потому что когда вошла в главный зал, все разговоры внезапно стихли.

Быстроглазый Томми, как и всегда, был первым, кто меня увидел. Он вскочил мне навстречу.

— Дез, детка, — спросил он. — Ты в порядке?

Я не успела ответить. Алекс оттолкнул Томми в сторону и быстро увел меня в заднюю комнату.

— Что с тобой? Что случилось? — спросил он, убирая прядь промокших волос с моего лица. — Ты ранена?

Я открыла рот, чтобы что-то сказать, но единственное, на что была способна, — это долгие, взахлеб, рыдания. В руках Алекса появились ключи; он повел меня к дверям, и я не успела сообразить, что происходит, что было очень кстати: мой мозг вполне официально прекратил всякую деятельность.

Только часом позже я смогла говорить. И думать. Мы сидели на кушетке в его комнате. Я все рассказала Алексу, включая то, что, как я считала, к смерти Брандта имеет какое-то отношение мой папашка.

Алекс ничуть не удивился.

— Он что-то раскапывал… — шептала я. Горло мое саднило, глаза распухли, тупая головная боль вернулась с полной силой — как после моих превращений. — Раскапывал, чтобы найти что-нибудь против «Деназена». Я просила его бросить это дело, но ведь начал-то он как раз из-за меня! Мне следовало помалкивать. А получилось, что именно я его убила!