— Как? От кого?

— Э, нет. Позволь мне не открывать своих источников информации. — Эрнан вздохнул. — Впрочем, зря я тебе рассказал. Теперь у вас с Амелиной появился повод наплевать на свое обещание и возобновить шуры-муры.

Филипп энергично затряс головой, словно прогоняя жуткое наваждение.

— Нет, это уму непостижимо… Я не могу поверить!.. Симон, ты… ты… Ведь ты был для меня идеалом… идеалом супружеской верности. Я всегда восхищался твоей преданностью Амелине и… даже завидовал тебе — что ты способен так любить… А теперь… Нет! Я вернусь во дворец. Мне надо переварить это… привыкнуть… осознать… смириться… — И он, как ошпаренный, вылетел из шатра.

Вскоре послышался стук копыт уносящейся прочь лошади. А Шатофьер повернулся к Симону и назидательно произнес:

— Вот так рушатся идеалы!

— Жирный боров! — пробормотал Симон, бесцельно блуждая взглядом по шатру. — Зачем ты рассказал Филиппу?

— И вовсе я не жирный, — возразил Эрнан. — Я большой и могучий, это во-первых. А во-вторых, поделом тебе. Поменьше надо трепаться о чужих прегрешениях, коль у самого рыльце в пуху. И потом, меня до жути раздражает твое постоянное лицемерие. Строишь из себя святошу, житья не даешь Амелине, все упрекаешь ее…

— Ведь я люблю Амелину! Я так ее люблю…

— А зачем тогда водишься с той девицей?

— Ну… Это так… несерьезно…

— Разве? И трое детей — тоже несерьезно? Какой же ты еще мальчишка, Симон! Вот когда повзрослеешь… гм, если, конечно, повзрослеешь когда-нибудь… — Эрнан растянулся на подстилке и широко зевнул. — Да ладно, что с тобой говорить! Лучше я чуточку вздремну, а ты, малыш, ступай себе с Богом…

Едва Симон вышел из шатра, как за его спиной раздался громкий храп. Несмотря на скверное настроение, он все же не удержался от смеха:

— Да уж, нечего сказать, чуточку вздремнул…

Вообще, Эрнан не имел обыкновения храпеть во сне. За годы, проведенные в крестовом походе, он приучился спать тихо и чутко, а громогласный храп в процессе засыпания был лишь своего рода вступлением fortissimo con brio,[5] быстро переходящим в pianissimo[6] его обычного сна. Симон еще не успел покинуть пределы ристалища, как Эрнан перевернулся на бок и утих.

И виделся Шатофьеру самый популярный из его снов, к которому он привык настолько, что даже во сне отдавал себе отчет в том, что это всего лишь сон.

…Тихая и душная палестинская ночь, лагерь крестоносцев, на посту — уснувшие стражники, да и он сам, монсеньор де Шатофьер, гроссмейстер ордена Храма Сионского, безмятежно дремлет в роскошном шатре на вершине холма. За перегородкой слышится ровное сопение его оруженосцев, звучащее как аккомпанемент к подозрительному шепоту, доносящемуся снаружи. Эрнан знает, что это за шепот: в который уже раз коварные сарацины пробираются в лагерь, чтобы убить гроссмейстера и тем самым обезглавить могущественное христианское войско. Однако их надеждам сбыться не дано: всякий раз Эрнан вовремя просыпается, собственноручно расправляется с сарацинами, а потом задает взбучку часовым, которые проворонили вылазку врага. Под конец все войско радуется благополучному исходу этого инцидента, а менестрели ордена спешно слагают героическую балладу, прославляющую отвагу и бдительность вождя тамплиеров…

К большому огорчению Эрнана, на сей раз ему не удалось вновь пережить все перипетии ночного происшествия, и вместо того, чтобы проснуться во сне, он проснулся на самом деле и удивленно огляделся по сторонам.

«Ну и дела! — промелькнуло в его голове. — Кажись, я в Филипповом шатре на ристалище… Да, так оно и есть… Это же Наварра, чтоб мне пусто было!.. Но откуда здесь сарацины?»

С пробуждением Эрнана шепот не пропал, а напротив, стал громче. Теперь уже это был не шепот, но спокойный разговор двух человек на арабском языке.

«Нет, это не сарацины, — наконец сообразил Эрнан, обнаружив, что смысл произносимых слов ускользает от его понимания. — Мавры?… Нет, не мавры… Христиане, провалиться мне на этом месте!.. Как безбожно они коверкают арабский…»

Он весь обратился в слух, и первая же понятая им реплика буквально сразила его наповал:

— Она должна умереть, хочешь ты того или нет. Я уже вынес ей смертный приговор.

Эрнан осторожно протянул руку к лежавшему рядом мечу.

«Вот поди ж ты! Оказывается, я присутствую на тайном судилище, где вместо латыни используют арабский язык… Да-а, очень некстати для этих самозванных судей я здесь вздремнул… А как же Байярд? Они что, слепые?… Впрочем, нет. Похоже, он опять сорвался с привязи…»

Тут отозвался второй (Эрнан понял, что это был второй, лишь из контекста разговора — чужой язык и плотные стенки шатра делали голоса собеседников неразличимыми):

— Боюсь, мне придется смириться с этим.

— Тем более, — заметил первый, — что она поступила с тобой по-свински.

— Да, ты прав…

Затем возникла долгая пауза.

«Интересно, — подумал Эрнан. — Кто она? С кем она поступил по-свински? А что, если мне выйти и спросить у них напрямик: „О чем вы толкуете, господа?“ Гм… Нет, это будет не слишком разумно с моей стороны — сперва нужно подробнее узнать, что они задумали… К тому же их явно больше, чем двое».

И в самом деле, по соседству слышалась басконская болтовня. Эрнан определил, что разговаривали трое, судя по лексикону — слуги, несколько раз кряду они упомянули о какой-то «тряпке».

Наконец двое возле шатра Филиппа возобновили свою беседу:

— Ну как, решился?

— Я уже сказал: мне придется смириться.

— То есть, ты согласен пассивно поддерживать меня? Это меня не устраивает. Теперь мы одной веревкой связаны, так что будь любезен разделить со мной ответственность. И не увиливай — без твоей помощи мне придется туго.

— А я не увиливаю. Просто хочу получить гарантии, что мы равноправные союзники. Я не собираюсь таскать для тебя каштаны из огня.

— О нет, будь в этом уверен. Конечно, мы союзники. А она стоит у нас на пути, само ее существование — смертельная угроза для нас… по крайней мере, для меня. Либо она, либо я — другой альтернативы нет. Ну, а ты… В конце концов, она отступилась от тебя — так что же ты колеблешься? Вот я бы на твоем месте…

— Это точно. Тебе чужды сантименты.

«Так, так, так, — отозвалась та часть сознания Эрнана, которая занималась анализом услышанного. — Она отступилась от второго. Очень важная информация! А для первого она представляет смертельную угрозу… или для его планов — порой честолюбцы отождествляют поражение со смертью, по себе знаю… Неужели?…»

Последовавшие за тем слова первого подтвердили его догадку:

— Когда речь идет о власти, сантименты излишни и даже вредны. Ради короны я готов пожертвовать всеми без исключения родственниками… Гм, присутствующие не в счет.

— Ай, брось! В твоих глазах моя жизнь не стоит и гроша. Просто сейчас я полезен тебе и не стою на твоем пути.

— Зато эта сучка… прости, кузина — вот она стоит.

— Кузина… — не сдержавшись, прошептал Эрнан. — Все-таки кузина. Понятно…

Первый употребил именно это слово, а не какой-нибудь его арабский эквивалент. Догадка Шатофьера переросла в убеждение. Теперь он знал обоих злоумышленников, хотя одного из них впервые увидел лишь вчера, а с другим вообще никогда не встречался.

После длительного молчания разговор продолжился, перейдя в более практическое русло:

— Так что выберем — яд или кинжал?

— Только не яд.

— Почему?

— Слишком опасно и не наверняка.

— Разве? По мне, это самый верный способ.

— А я так не думаю. Смерть от отравления вызовет серьезные подозрения. Начнется расследование — а для нас это нежелательно.

— Согласен. Но я не вижу другого выхода. Ведь кинжал, веревка и тому подобное еще хуже.

— Ну, не скажи. Кинжал, к примеру, тем хорош, что убийство легко свалить на другого. У меня есть одна идея, но это будет очень дорого стоить. Впрочем, бoльшую часть денег мы затем вернем, но потери неизбежны.