Когда на арену въехали последние семь рыцарей, Филипп не смог спрятать улыбки, увидев среди них д’Альбре. Гастон имел возможность записаться заранее, но не воспользовался этой привилегией. Поначалу он боялся, что полученный в бою с иезуитами вывих руки помешает ему принять участие в турнире, а потом, когда боль прошла, все же решил дождаться жеребьевки, надеясь попасть в первую или вторую семерки. В итоге Гастон оказался самым последним — тридцать пятым. Никакого выбора у него не было, и он с обреченным видом направился к шатру единственного еще не вызванного зачинщика — Гуго фон Клипенштейна.

Впрочем, отчаивался Гастон рано. Во время схватки лошадь Клипенштейна неожиданно споткнулась, ее хозяин не удержался в седле, и за здорово живешь д’Альбре прослыл победителем легендарного воина.

«Господи! — ужаснулся Филипп. — Теперь хвастовства-то будет!.. Нет, лучше сразу повеситься».

Приговор маршалов, одобренный королями, был так же скор, как и очевиден: сильнейшими рыцарями первого дня признавались Филипп Аквитанский, Тибальд де Труа, Эрнан де Шатофьер и Хайме де Барейро. Жребий определил, что сначала Филипп должен сразиться с Шатофьером, а затем граф де Барейро померится силами с графом Шампанским.

Трижды сходились Филипп и Эрнан в центре арены и трижды, переломив копья, расходились ни с чем. Наконец Филипп сообразил, что друг откровенно поддается ему, и так разозлился, что в четвертой схватке одержал над ним уверенную победу.

Хайме де Барейро без особого труда вышиб изрядно притомившегося графа Шампанского из седла. Как и подозревал Филипп, иезуитский отпрыск берег свои силы для решающих схваток.

А Тибальд де Труа, поднимаясь с помощью оруженосца на ноги, сокрушенно пробормотал:

— Безбожникам сам черт помогает.

— Ясное дело, монсеньор, — поддакнул оруженосец.

— Зато в поэтическом поединке ни Бог, ни черт не помогли бы ему.

— Ясное дело, монсеньор.

— Да этот тупица и двух строчек не слепит, — утешал себя Тибальд. — Он-то, наверняка, и читает со скрипом.

— Ясное дело, монсеньор.

— Нет, ты посмотри, какая идиотская ухмылка! Вот кретин, подумать только!.. Ч-черт! Кажись, я здорово ушибся…

По сему наступил кульминационный момент состязаний — в очном поединке Филиппу и графу де Барейро предстояло определить, кто из них станет победителем первого дня турнира.

Филипп занял свое место в конце арены и сосредоточился. Заиграли трубы, герольды понесли какой-то вздор о прекрасных очах, с надеждой и нетерпением взирающих на доблестных рыцарей. Наконец был дан сигнал к началу схватки, и двое претендентов на звание победителя во весь опор ринулись навстречу друг другу.

За какую-то секунду до столкновения Филипп привстал на стременах и резко выбросил руку с копьем вперед, целясь противнику в забрало. Сила и внезапность удара сделали свое дело — острие копья Хайме де Барейро лишь слабо чиркнуло по щиту Филиппа, а сам граф, потеряв равновесие, свалился вниз головой с лошади, несколько раз перекувыркнулся на траве и остался лежать неподвижным. Как потом оказалось, он получил легкое сотрясение мозга и сломал правую ключицу.

Зрители, от простолюдинов до вельмож, словно обезумели. Даже самые знатные и очень важные господа вскочили с мест, исступленно аплодировали и громкими криками приветствовали победителя, а восхищенные дамы срывали со своих одежд украшения и посылали эти трогательные подарки Филиппу.

Главный герольд начал было что-то говорить, но его слова потонули во всеобщем реве. Тогда он глубже вдохнул воздух и, надрывая глотку, заорал:

— Слава победителю, великолепному и грозному сеньору Филиппу Аквитанскому!

На трибунах иезуитофобы вновь принялись лупить иезуитофилов — теперь уже от излишка радости.

Между тем к Филиппу приблизились маршалы и оруженосцы, помогли ему спешиться, сняли с него шлем, панцирь и рукавицы и проводили на помост к наваррскому королю. Дон Александр обнял Филиппа, расцеловал в обе щеки и торжественно произнес:

— Вы проявили необыкновенное мужество и ловкость, мой принц. Теперь покажите, каков у вас вкус — выберите королеву наших празднеств.

Снова взвыли трубы и главный герольд, предварительно бросив в толпу несколько напыщенных фраз, наконец соизволил сообщить, что сейчас победитель турнира предстоит избрать королеву любви и красоты.

Рядом с Филиппом возник паж, державший в руках подушку из красного бархата, на которой покоился золотой венец королевы — тонкий обруч, украшенный зубцами в виде сердец и наконечников стрел.

В некотором замешательстве Филипп огляделся по сторонам — прекрасных дам и девиц вокруг было вдоволь. Еще накануне он решил в случае своей победы не выбирать Маргариту. Ей была необходима сильная встряска; она должна была избавиться от наваждения, парализовавшего ее волю, поработившего ее дух; надо было заставить ее разозлиться, вспомнить, что она принцесса, дочь короля, наследница престола; чтобы чувство обиды и унижения разбудило в ней прежнюю Маргариту, которая так нравилась Филиппу.

«Кого же выбрать?» — напряженно размышлял Филипп. Бланку? Хотелось бы, да нельзя. Его выбор должен быть начисто лишенным сексуального подтекста, иначе удар не достигнет цели. Тогда будет уязвлено не самолюбие Маргариты, но ее любовь; а ревность, как известно, дурной советчик.

Изабелла Арагонская? Золотые волосы, зеленые глаза, снежно-белая кожа, безупречная фигура — словом, писаная красавица. Если бы решение зависело от Эрика Датского… Однако победителем был Филипп, и он сразу же отверг кандидатуру Изабеллы. Она была женой наследного принца Франции, страны, с которой он с недавних пор находился в состоянии необъявленной войны. Да и тот же сексуальный подтекст отнюдь не исключался: сто против одного, что сплетники не замедлят сочинить сногсшибательную историю, памятуя о том, как некогда герцог Аквитанский отказался стать тестем старшей дочери арагонского короля.

Что ж, решил Филипп, придется остановить выбор либо на Констанце Орсини, жене Альфонсо, либо на королеве Галлии Марии Фарнезе… Но на ком? Обе молоды, привлекательны; в конце концов, обе итальянки.

А впрочем! В голову ему пришла великолепная идея, как с честью выйти из затруднительного положения. Он не отдаст предпочтение ни одной из королев, но и не обидит при том других принцесс (кроме Маргариты, разумеется), предложив корону дочери самого почетного из высоких гостей, первого среди равных, чьи предки в былые времена завоевали полмира.

В наступившей тишине Филипп уверенно прошествовал мимо Маргариты и остановился перед соседней ложей, убранной знаменами с изображением черного орла на белом поле. Он взял с подушки золотой венец и, преклонив колено, протянул его молоденькой светловолосой девушке четырнадцати лет. Та недоверчиво взглянула на него своими большими карими глазами и даже в некоторой растерянности захлопала длинными ресницами. Филипп улыбнулся ей в ответ и утвердительно кивнул.

Самая сообразительная из окружавших девушку матрон приняла из рук Филиппа венец и возложила его на белокурую головку избранницы.

Главный герольд наконец опомнился и, силясь перекричать громогласные здравицы и шквал рукоплесканий, сипло заорал:

— Слава Анне Юлии Римской, королеве любви и красоты!

Таково было достойное завершение первого дня турнира.

К вечеру Памплона как с ума сошла. На улицах и площадях столицы целую ночь не стихало веселье. Простые наваррцы вовсю праздновали восемнадцатилетие своей наследной принцессы. Возбужденные ратным зрелищем и подогретые вином горожане разошлись не на шутку. Они не ограничились одними лишь невинными забавами: то тут, то там дело, знай, доходило до рукоприкладства относительно лиц, заподозренных в симпатии к иезуитам, а сотня сорвиголов разгромила и сожгла дотла таверну, которую, на беду ее хозяина, почему-то облюбовали рыцари Сердца Иисусова. Когда утром следующего дня королю доложили о последствиях народных гуляний, бедный дон Александр за голову схватился.