— Я ценю это, Том, — просто сказал Люк. — Мне будет приятно сознавать, что лодка тоже меня дожидается.
— Люк, надо бороться за себя, — упрекнула Салли. — Соври, что не можешь служить по соображениям совести. Придумай что-нибудь.
— Тогда, Салли, меня отправят в тюрьму. По мне, лучше умереть, чем там оказаться.
Осенью у меня началась размеренная и скучноватая жизнь преподавателя провинциальной школы. Люк выпал из привычного ритма, играя свою скромную роль в единственной войне, которая пришлась на молодость нашего поколения. Я давал уроки в классах, где когда-то мы занимались сами, и гонял мальчишек по футбольному полю, на котором так недавно бегали мы с Люком. Саванна писала антивоенные стихи и участвовала в каждой антивоенной демонстрации, проходившей в Нью-Йорке. А Люк тем временем патрулировал вьетнамские реки в составе морского спецназа — элитного и самого таинственного подразделения военно-морских сил США. Во время, когда никто не штурмовал призывные участки и пытался любыми способами увильнуть от призыва, начальство в военно-морском ведомстве сумело по достоинству оценить моего брата — сильного и сообразительного парня, к тому же отправившегося служить добровольцем. И пока я обучал мальчишек выполнять броски и захваты, а Саванна выбирала произведения для своей первой книжки, Люк постигал премудрости подводных взрывов, парашютных прыжков с низко летящего самолета, войны с партизанами и бесшумного убийства людей во время нахождения на вражеской территории. Все вместе наши судьбы составляли странную гармонию — гармонию хаоса, когда мир выходит из-под контроля, а звезды меняют свои очертания и устраивают заговор против таких семей, как наша, чтобы использовать их в качестве наживки.
Узнав о том, куда попал Люк, Саванна прислала мне тревожное письмо.
«…Это дурной знак, Том, очень дурной. Мне сразу бросилось в глаза, с каким словом совпадает аббревиатура его морского спецназа [187]. В семейной мифологии Винго это слово имеет только одно значение — опасность. Помнишь, как ты рассказывал мне о матче с командой Клемсона? Той самой, где ты сумел сделать единственные два тачдауна за все годы учебы в колледже? Тебе помогло магическое слово „тигр“. И игроки команды Клемсона называли себя „тиграми“. Это счастливое слово, и нашей семье оно всегда приносило удачу. Но аббревиатура его спецназа… Вспомни того несчастного тюленя в цирке. Вот как тигры поступают с тюленями. Люк, словно тюлень, отправляется в страну тигров. Меня это пугает. Поэты всюду ищут знаки и символы. Прости меня, но я не верю, что Люк вернется».
Я переживал вьетнамскую войну по весточкам от брата, приходящим на адрес школы. Он исправно писал всем членам нашей семьи: родителям, деду с бабушкой и Саванне. Им он отправлял бодренькие послания, полные красивой лжи, где речь шла о закатах в Южно-Китайском море, о названиях экзотических блюд, которые он якобы ел в Сайгоне, о диких животных, замеченных на границе джунглей, а также о шутках сослуживцев. Его письма ко мне напоминали исповедь тонущего человека. Люк говорил про операции по взрыву мостов в Северном Вьетнаме, ночные налеты на вражеские позиции, миссии по спасению попавших в плен американцев и засады на тропах, по которым осуществлялось снабжение партизан. Однажды он проплыл четыре мили по реке и перерезал горло деревенскому старосте, связанному с Вьетконгом. Люк один выжил в ударном отряде, посланном перехватить отступавшую колонну северовьетнамских солдат. Его лучший друг скончался у него на руках, подорвавшись на мине. Но друга убила не мина, а Люк. Раненый уговорил брата сделать ему укол морфия, сказав, что предпочтет погибнуть, чем вести растительную жизнь без ног и с оторванными яйцами. Этот солдат все равно бы умер, но он умер быстрее, потому что мой брат любил его.
«Том, я совсем не вижу снов, — жаловался брат. — А когда бодрствую, когда мои глаза открыты, они смотрят на сплошные кошмары. Я никогда не думал, что убивать так легко. Легкость убийства — вот что ужасно, Том».
Всякий раз, когда Люк убивал, он просто и сухо сообщал мне об этом и просил поставить свечку за упокой души погибшего, как только я окажусь в Саванне, где был католический собор. В этом соборе нас всех крестили, и для Люка он всегда оставался самым любимым храмом. Мне пришлось тридцать пять раз зажигать свечи перед статуей Божьей Матери Непрестанной Помощи и под дрожащие огоньки читать молитву.
В остальных членах семьи Люк продолжал поддерживать иллюзию, что ему вообще не приходится участвовать в боях. Его послания к родителям казались написанными агентом туристической фирмы, который пытается соблазнить осторожных путешественников восточной экзотикой. Люк собирал в джунглях орхидеи для матери и засушивал их между страницами Библии, подаренной ему дедом перед отправкой во Вьетнам. Потом эту Библию Люк отправил родителям в качестве рождественского подарка. Она пахла, как увядший сад, из раскрытых страниц выпадали засушенные цветки, и лепестки их напоминали драконов. Впервые в жизни Люк встречал Рождество вне дома.
— Мертвые цветы, — морщился отец. — Ничего себе война. Люк в этом своем Вьетнаме становится сентиментальной девчонкой.
— Мой заботливый малыш, — всхлипывала мать. — Какое счастье, что Бог уберегает его от сражений.
Моя жизнь в Коллетоне была весьма монотонной. Пять часов подряд я преподавал английский язык и литературу, проводя смотры на ненадежном плацу английской грамматики и устраивая своим ученикам марш-броски через чащи страниц «Юлия Цезаря» и «Сайласа Марнера» [188]. Я допустил оплошность, похваставшись директору своими успехами в колледже. По-видимому, он расценил это как зазнайство и определил меня учительствовать в девятые и десятые классы. Подростки, у которых бурлили гормоны и которые зверели, не зная, что делать со своим меняющимся телом, откровенно дремали на моих уроках или сидели, раскрыв рот и тупо уставившись в одну точку. А я распинался перед ними о достоинствах активного залога, о правильном употреблении слов «какой» и «который» и пытался пронять их историями о вероломстве Кассия. Слово «вероломство» звучало из моих уст почти постоянно. Я забывал, что нахожусь не в аудитории колледжа, а в школьном классе. Представляю, как этим парням и девчонкам было тяжело меня слушать в первый год моей педагогической карьеры.
Во время перерыва на ланч я приходил в столовую для учителей и совмещал еду с проверкой жутких сочинений моих подопечных, которые ухитрялись до неузнаваемости исковеркать английский язык, изгнав оттуда всякую красоту и стройность. После занятий я переодевался в спортивный костюм, вешал себе на шею свисток и до шести вечера тренировал школьную команду. В семь я уже был дома и принимался готовить обед, служивший нам и ужином. Затем возвращалась Салли, уставшая от дороги в Чарлстон и обратно. Она снова училась в колледже, на сей раз — в медицинском. Мы снимали домик невдалеке от Амоса и Толиты. Люк предлагал нам поселиться у него, но Салли быстро оценила характер моей матери и решила, что на острове может быть только одна хозяйка. Мне нравилось, что наше новое жилье находится рядом с протокой и в прилив можно нырять прямо с причала. Утром, прежде чем отправиться на работу, я опускал на дно корзину для ловли крабов. А в конце сентября ловил заходящих в протоку окуней. После тренировки, препровождая орущих от возбуждения мальчишек в столовую, я представлял, как Саванна идет в Центральный парк на очередной антивоенный митинг, а Люк ставит мины на одной из рек Северного Вьетнама.
В пасхальные каникулы мы с отцом вытащили «Мисс Саванну» из реки и переместили в сухой док. Там мы отчистили днище от ракушек и старой краски, и я его заново покрасил. Я заблаговременно заказал сети для летнего лова. Потом мы возились с мотором и добились того, что вместо стука он стал негромко мурлыкать. После всего этого мы вновь спустили лодку на воду и отправились в пробное плавание.
