— Класс, — потом рассказывал мне отец. — Высокий класс.

Два ямайца погрузили в его лодку полторы тысячи фунтов первосортной марихуаны, о чем отец знал, и добавили еще четырнадцать килограммов чистого героина, о которых умолчали. Один из этих парней работал уборщиком в каком-то курортном отеле и при случае приторговывал марихуаной. Второй — его звали Виктор Параморе — был осведомителем Федерального казначейства США [204]. Он же потом выступал первым свидетелем на суде в Чарлстоне… Пока отец, завершая плавание, приближался к упомянутой бухточке между островами Кайава и Сибрук, его там ждали не только заказчики, но и изрядное число агентов службы по борьбе с наркотиками. Это была последняя попытка Генри Винго обогатиться за счет операций с высокой степенью риска.

На суде отец не стал защищаться и отказался от услуг адвоката. Он заявил, что участвовал в преступном сговоре, чему нет и не может быть никаких оправданий. По словам отца, он заслуживал наказания по всей строгости закона, поскольку опозорил не только себя, но и свою семью. Чистосердечное признание, однако, не смягчило сердца судей. Отца приговорили к десяти годам заключения и штрафу в десять тысяч долларов.

Эти деньги мать заплатила, взяв их с отцовской доли от продажи острова. Так за какой-то год мои отец и старший брат преступили закон. Но к тому времени, когда отца посадили в тюрьму Атланты, у меня почти не было надежды увидеть Люка живым.

«Думай масштабнее. Думай масштабнее», — постоянно твердил себе Люк, бродя ночами по вымершему округу. Он был последним оставшимся здесь коллетонцем и пообещал себе, что властям придется потратить еще немало денег, прежде чем они сумеют его поймать.

Первые месяцы мятежной жизни брату сильно помогало одно обстоятельство: у правительства не было полной уверенности, что таинственным саботажником является именно Люк Винго. В числе подозреваемых он значился первым, но пока его никто не опознал. Подобно партизанам Вьетконга, о которых брат всегда вспоминал с нескрываемым восхищением, он действовал в темное время суток, наводя ужас на скромно оплачиваемых охранников. Но даже ночью Люк избегал встреч с патрульными катерами и полицейскими машинами. За несколько недель этих странствий по знакомым с детства местам брат поддался головокружительному и губительному чувству. Он стал считать, что наделен особой миссией. Он слышал голоса, а среди ветвей замечал лица своих близких. В этих галлюцинациях (Люк предпочитал называть их видениями) ему бурно рукоплескали, произносили речи о значимости его миссии, о его священном дозоре в зоне боевых действий, о его службе в освободительной армии, состоящей из одного человека. Он начал разговаривать сам с собой, и это тревожило.

В первые недели войны с государством Люк буквально упивался своим «правом первородства». Непревзойденное знание местности и всех тайн, что хранили низины, давало ему ощущение безопасности. Чужаки пытались преследовать уроженца этих краев, которому реки поведали столько, сколько может вместить человеческая жизнь. Люк постоянно обходил свои владения, помня о данной им клятве. Передвигаясь пешком или на небольшой парусной лодке, он внимательно следил за перемещением грузов и людей по воде и суше. Люк знал, сколько грузовиков пересекает мосты и сколько товарных вагонов прибывает с севера по двум железнодорожным веткам. Он устроил себе две надежные конспиративные квартиры: одну в Саванне, другую — в Брансуике. После каждого налета Люк покидал Коллетон недели на три, пока те, кто за ним охотился, не уставали от бесплодных поисков. По всем прибрежным островам, в высохших колодцах и под фундаментами разрушенных домов, брат оборудовал тайники с оружием, едой и прочими необходимыми вещами.

Первые его налеты были просто актами вандализма, хотя и очень высокого уровня. Люк с детства многое умел, многому научился в лагере морского спецназа и в джунглях Вьетнама. Все это пригодилось ему теперь, когда он сражался в одиночку. Он применял прежний опыт и набирался нового. Люк анализировал ошибки и свои пока еще скромные победы, собирал данные для последующих операций, шлифовал навыки. В результате очередной налет поражал уже не столько дерзостью, сколько возросшим профессионализмом. Изоляция от мира, замкнутость и жгучая необходимость быть сосредоточенным сделали его предельно осторожным и очень опасным противником. В густых лесах, близ больших болот, брат с луком и стрелами охотился на белохвостых оленей, удивляясь своей способности часами выжидать добычу, притаившись на дереве неподалеку от соляной проталины. Он чувствовал магию природы и животного мира, и его сердце наполнялось благодарностью к растениям, оленям и островам. Люк начал понимать, какие удивительные чувства испытывали здесь люди тысячу лет назад, он словно сам перенесся в то время, став одним из племени йемасси. Люк был благодарен особям, питавшим его своим мясом; теперь он знал, почему древние поклонялись оленям, считая их богами, и почему в молитвенном экстазе изображали их на стенах пещер. Никогда еще он не жил столь простой и полнокровной жизнью; никогда не делал только то, что действительно необходимо, а не продиктовано правилами, придуманными в обществе. У него не прекращались яркие динамичные видения. Теперь Люк отдыхал преимущественно днем. Он спал, а в небе кружили поисковые самолеты и вертолеты, высматривавшие его. Ему снились невероятные, фантастические сны. Пробуждаясь под звездным небом, он радовался, что картинки не тускнеют, а превращаются во фрески, нарисованные на небе. Люку нравилось жечь собственность захватчиков, он делал это со страстностью революционера. В его голове постоянно рождались новые идеи; им было там тесно, и они выплескивались наружу.

Иногда Люк считал себя последним здравомыслящим американцем. Если его одолевали сомнения в правильности избранного пути, он повторял себе трагическую статистику Хиросимы и Нагасаки. Он вел собственные теоретические расчеты и верил, что если помешает созданию тысячи бомб, то спасет сто миллионов человеческих жизней. Люк начал прислушиваться только к тем советам, что звучат у него в голове. Внутренний голос всегда был требовательным и бескомпромиссным, он определял правила поведения, намечал долгосрочные цели и благословлял на проведение партизанских вылазок. Люку казалось, что с ним общается его совесть, и он с благоговейным восторгом слушал ее, бродя по куску земли, где не было ни правительства, ни законов. Брат не без удовольствия осознавал ту легкость, с какой он превратился в современного цивилизованного разбойника. Он без колебаний воровал еду, средства передвижения, оружие и боеприпасы. Люк ощущал себя непреклонным защитником родной земли, попавшей в беду. И не его вина, что порой горизонты расширялись, охватывая не только округ Коллетон, но и всю прекрасную планету.

Люка часто тянуло на место, где стоял Коллетон. Он шагал по несуществующим улицам и вслух называл каждую семью, жившую на каждом преданном запустению акре. Брат бродил по бывшим кладбищам, пробираясь между ямами, что остались после извлечения гробов. Он ходил по улице Приливов, где навсегда затихла торговля, разговоры и шум редких машин, где ноздри уже не пьянил изысканный аромат кофе. Но для Люка город не исчез; брат чувствовал, что Коллетон просто скрылся под землей и теперь силится восстать оттуда во всем блеске и величии воскрешения. А потом Люк попадал в очередной свой сон наяву и вдруг начинал слышать стенания Коллетона: длинное и скорбное перечисление понесенных утрат. Постепенно звуки превращались в печальную элегию или траурный марш, чтобы затем вновь перейти в плач по уничтоженному городу. Единственной свидетельницей прогулок Люка была луна. Она освещала ему путь к месту, где когда-то стоял дом его деда и бабушки. Люк злился на себя, что не может отыскать этот участок возле речного берега. Все знакомые ориентиры были уничтожены. К счастью, уцелел черный дуб, на коре которого Люк, Саванна и я в одно из пасхальных воскресений вырезали свои имена. Израненная почва успела покрыться побегами кудзу и диким просом. Только память говорила, что на этом месте, в скромном белом домике, когда-то жили Амос с Толитой. Люк стал спускаться к плавучему причалу и вдруг обо что-то споткнулся. Брат вернулся назад, нагнулся и… достал из высокой травы дедов крест. Люк взвалил находку себе на плечо и, обрадованный, что может почтить память деда, прошел по всей улице Приливов, вспоминая Амоса Винго. Крест врезaлся ему в плечо, давил своей тяжестью, царапал и одновременно благословлял, напоминая Люку о справедливости его миссии.