От ее реакции мне стало еще больнее, и я, будто обиженный мальчишка, зарыдал у нее на плече. Она гладила меня по голове, приговаривая:
— Нет, надо найти себе хорошего еврейского парня. Вы, гои, меня просто доконаете.
И мы оба, вопреки грусти, засмеялись.
Саванна сидела в кресле возле окна, выходящего на Бликер-стрит. Ее волосы утратили золотистый блеск, лицо было бледным и одутловатым. Услышав мои шаги, она не повернулась. Свои вещи я упаковал накануне вечером и оставил возле кухонной двери. Я зашел в цветочный магазин на Восьмой авеню и купил сестре куст цветущей гардении. Один цветок я срезал и, подкравшись к Саванне, воткнул ей в волосы.
А потом я задал ей свой извечный вопрос:
— Саванна, на что была похожа твоя жизнь в родительской семье?
— На Хиросиму, — ответила она.
— А после того, как ты покинула родительский дом с его теплом и заботой сплоченной семьи?
— На Нагасаки, — произнесла она, по-прежнему глядя в окно.
— Как называется стихотворение, написанное тобой в честь нашей семьи?
— «История Аушвица», — отозвалась сестра, и мне показалось, что она вот-вот улыбнется.
— А теперь самое важное. — Я наклонился и почувствовал аромат гардении в волосах Саванны. — Кого ты любишь больше всех на свете?
Она прижала мою голову к своему мокрому от слез лицу и прошептала:
— Больше всех я люблю Тома Винго. Моего несносного, фантастического брата-близнеца. И прошу за все меня простить.
— Все в порядке, Саванна. Мы вновь обрели друг друга. И у нас впереди — уйма времени, чтобы на месте руин построить что-то новое.
— Обними меня, Том, — попросила сестра. — И покрепче.
Вот и настало время покинуть ее квартиру. Я вынес в коридор чемоданы, где меня ждал Эдди Детревилл, взявшийся помочь мне спустить их вниз и погрузить в такси. Я похлопал Эдди по плечу, чмокнул его в щеку и сказал, что редко встречал столь щедрого и отзывчивого человека, как он. Потом я подошел к креслу проститься с Саванной.
— Думаешь, Том, у нас с тобой есть силы выжить? — спросила она, поднимая на меня глаза.
— У меня есть. А вот насчет тебя не уверен, — честно признался я.
— Выживание. Наша семья наделила тебя этим даром.
Я поцеловал сестру и направился к двери.
— Но тебе наша семья даровала нечто большее, — напомнил я, поднимая чемодан.
— Что же, интересно? — горестно усмехнулась Саванна.
— Гениальность. Наша семья даровала тебе гениальность.
В тот вечер Сьюзен Лоуэнстайн вознесла нас над Нью-Йорком, избрав местом нашего прощального ужина ресторан «Окна в мир» [219]. Когда мы туда поднялись, солнце почти зашло, последние его лучи придавали рубиновый оттенок цепи облаков, что растянулась вдоль горизонта. Под нами сверкал, переливаясь огнями, совершенно бесшумный город. Сколько и под какими углами ни смотри на Нью-Йорк, он никогда не бывает одинаковым. Вряд ли на планете есть нечто более красивое, чем вечерний Манхэттен, на который глядишь с высоты.
— Лоуэнстайн, что ты хочешь заказать на ужин? — осведомился я, когда нам подали вино.
Некоторое время она молчала.
— Я собираюсь заказать на редкость паршивый ужин. Он просто не имеет права быть роскошным или даже вкусным сегодня, когда мы видимся в последний раз.
— Я возвращаюсь в Южную Каролину, доктор. — Я сжал ее руку. — Туда, где мне самое место.
— Ты мог бы сам выбрать место по душе, — возразила Сьюзен, поворачиваясь к панораме города. — Ты просто не захотел здесь жить.
— Ну почему ты мешаешь нам расстаться друзьями? — спросил я.
— Потому что так ты не будешь со мной. Думаю, ты любишь меня, и уверена, что я люблю тебя. У нас есть шанс сделать друг друга счастливыми до конца дней.
— Вряд ли я могу сделать кого-то счастливым до конца дней.
— Ты это говоришь нарочно. Обычное оправдание мужчины, покидающего женщину.
Сьюзен вдруг схватила меню и стала внимательно его изучать, избегая встречаться со мной глазами.
— Интересно, какое блюдо здесь — самое дрянное?
— Я слышал, здесь самые паршивые поросячьи задницы в уксусе.
— Нечего пытаться меня смешить, — буркнула Сьюзен, спрятавшись за меню. — Я ни на секунду не забываю, что сегодня ты бросаешь меня ради другой женщины.
— Та другая является моей женой, — напомнил я.
— Если ты знал, что в конце концов вернешься к своей Салли, почему тогда позволил отношениям между нами зайти так далеко?
— Я этого не предполагал. Уже даже фантазировал о новой жизни с тобой.
— И что же потом случилось?
— Мой характер не позволил. У меня не хватило мужества оставить жену и детей. Это сильнее меня. Со временем ты меня простишь, Лоуэнстайн. Одна часть меня хочет тебя больше всех сокровищ мира, а другая боится грандиозных перемен. И она, эта часть, — гораздо сильнее первой.
— Том, но ты ведь любишь меня, — возразила Сьюзен.
— Можно одновременно любить двух женщин.
— Однако ты предпочел Салли.
— Я решил продолжить ту свою жизненную историю, которую начал раньше. Будь я посмелее, я выбрал бы тебя.
— Ну чем мне тебя удержать? — Сьюзен погрустнела. — Ну ответь мне, пожалуйста. Я не умею просить, но я научусь всем нужным словам и всем поступкам. Помоги мне, Том.
Я закрыл глаза и взял ее руки в свои.
— Сделай так, чтобы я родился в Нью-Йорке. Убери мое прошлое, вообще все, что я знал и любил. Сделай так, чтобы я никогда не встретил Салли и у нас с ней никогда не было детей.
— Мне казалось, если я разбужу в тебе чувство вины и ответственности за меня, это заставит тебя не уезжать, — улыбнувшись, призналась Сьюзен.
— Бесстыжее вы племя, психиатры.
— Том, если у вас с Салли ничего не получится…
Сьюзен умолкла, не договорив.
— Тогда я буду поскуливать и повизгивать у парадной твоего дома. Как ни странно, Лоуэнстайн, сейчас я люблю тебя так, как никогда не любил Салли.
— Так оставайся со мной.
— Я попытаюсь построить нечто новое и прекрасное на развалинах нашего с ней брака. Не знаю, получится ли. Но я попробую. Сегодня те же слова я говорил Саванне.
К нам подошел официант, но Сьюзен махнула рукой, и он послушно исчез.
— Раз уж зашла речь о развалинах… Сегодня звонил Герберт. Просит дать ему еще один шанс. Представляешь, клялся мне, что прекратил отношения с Моник.
— У тебя не возникло желания позвонить Моник и выразить сочувствие?
— Даже по стандартам твоего грубого юмора это не смешно.
— Решил немного разрядить обстановку, а то она такая тяжелая, будто сделана из титана.
— Не собираюсь ничего разряжать. Я сегодня жутко несчастная и имею полное право реветь во весь голос.
— Представил себе умоляющего Герберта. Какой удар по самолюбию маэстро.
— Не умеет он умолять. Я открыла ему правду о наших с тобой отношениях. Для него это невообразимо. Поверить не может, что у меня интимная связь с таким человеком, как ты.
— Расскажи этому сукину сыну, что член у меня как у слона, — с легким раздражением предложил я. — И добавь, что мне во время этих дел очень нравится китайская корзинка [220].
— Я просто похвасталась ему, что в постели мы оба неотразимы, что только треск стоит, как от бекона на сковородке, — пояснила Сьюзен, рассеянно глядя на простертый внизу город.
— Боже, у тебя лексикон как у девиц из стриптиза.
— Ты не представляешь, до чего мне понравилось делать ему больно, — призналась Сьюзен. — А ты рассказал Салли про нас?
— Да.
— Значит, ты просто использовал меня?
— Да, я использовал тебя. Но не раньше, чем полюбил.
— Если бы я тебе действительно нравилась…
— Ты мне не нравишься, Лоуэнстайн. Я тебя обожаю. Ты изменила мою жизнь. Я вновь ощущаю себя цельным человеком. Привлекательным мужчиной. Чувственным, между прочим. Делая для меня так много, ты заставляла меня думать, что все это ради Саванны.
