Я рано проснулась, услышав приглушенные голоса в саду под моим окном. Выпрыгнув из постели, я босиком подбежала к окну. Там весело болтали и даже пытались запеть примерно с дюжину молодых людей из Экра с факелами в руках. Я надела платье и причесалась без помощи горничной, поскольку Дженни Ходжет сама стояла внизу в этой веселой компании. Затем я накинула шаль и пошла за Ричардом в его спальню, находящуюся в мансарде.

Он был уже готов, оставалось только надеть ботинки, и я прикрепила розетку к его кокарде на шляпе. Затем тихонько, как могли, мы прокрались по лестнице, стараясь не разбудить спящий дом. Даже на кухне была тишина, слегка потрескивал угасающий огонь в камине, и кошка бесшумно спала около печки. Ричард отодвинул засовы на двери, и мы вышли в холод и темноту.

Кедр казался черным на фоне светлеющего горизонта, а свет факелов в темноте — не ярче пламени свечи. С неба светил тоненький серп луны, и звезды сияли маленькими капельками серебра на темном пурпуре небес. Кто-то в центре толпы подал голос, и все запели довольно странную, монотонную песню, из тех, что поют пахари, идя за плугом, состоящую не более чем из восьми нот, но зато отшлифованную на протяжении веков. Ее пели только раз в году, в синий предрассветный час, и всегда только для королевы мая, возлагая ее обязанности на девушку, приносящую на землю весну.

Ричард закрыл позади нас дверь, воздух был холодным, как весенняя вода, но мамина шаль хорошо согревала, и я неподвижно стояла на ступеньках, позволяя песне увлечь меня. Я чувствовала колдовскую власть над собой этих звезд, песни, старого кедра, словно все мы были частью какой-то вневременной мощной силы, существовавшей вечно и идущей через меня к будущим поколениям Лейси.

Песня закончилась, и я глубоко вздохнула, вокруг меня были освещенные факелами сияющие лица моих друзей, которые любили меня и хотели назвать королевой.

Не обменявшись ни словом, мы вышли из сада мимо причудливой арки конюшни и двинулись вдоль дороги по направлению к холмам. Я оглянулась на свой дом, он стоял весь темный, ни одно окно не светилось в нем. Весь мир спал, кроме дюжины молодых людей одной суссекской деревушки, которые шли сейчас встречать восход солнца над родной землей.

Ричард шел рядом со мной, я взглянула на него и улыбнулась. Он взял мою руку и сунул к себе в карман, чтобы я не мерзла. Так мы шли в центре небольшой толпы по дороге к Экру.

Когда мы свернули на тропинку, ведущую к вершине, выяснилось, что там можно пройти только по двое, и все мы разбились на пары. Некоторые девушки шли друг с другом, некоторые парни с друзьями, но большинство молодых людей шло со своими возлюбленными. Зов весны они ощущали так же сильно, как ощущала его я.

Мы упорно взбирались по тропинке вверх, ноги скользили по грязи, и я была рада крепкой поддержке Ричарда. Он не говорил ни слова, и я словно погружалась в сон наяву, идя сквозь буковую рощу по спящей земле.

Это была долгая дорога, а я привыкла ездить верхом и сама удивлялась, как сильно я, оказывается, могу устать от пеших прогулок. Наверху тропинка упиралась в калитку с щеколдой, Ричард отступил, пропуская меня вперед, но, когда я оказалась с другой стороны, он придержал меня. Я непонимающе взглянула на него, а он медленно наклонил свою курчавую голову, мои губы раскрылись, и он поцеловал меня.

Я отступила с легким возгласом неудовольствия, но все вокруг заулыбались. Оказывается, это тоже было частью давнишней традиции: пары, проходя через эту калитку, целовались, как бы давая обет любить друг друга вечно. Даже Клари смотрела на меня с улыбкой и слегка подмигнула, как бы поощряя нарушить верность Джеймсу и быть полегкомысленней. Я строптиво нахмурила брови, но она ничуть не обиделась.

Мэтью шел рядом с ней, но на расстоянии вытянутой руки, и когда она прошла через калитку, то он не стал целовать ее, как делали до них все пары.

— Что это с вами случилось? — спросила я, когда она подошла ко мне и мы стали вместе поджидать остальных.

— Мы с ним на ножах, — скорчила Клари гримаску. — Этот дурак все испортил.

— Почему? Что произошло?

— Все из-за этих глупых стишков, которые он все время пишет, — нетерпеливо объяснила она. — Я не придавала этому никакого значения, но он показал их какому-то человеку в Чичестере, а тот взял и напечатал их и стал продавать.

— Но, Клари, это же чудесно… — начала я.

Она резко обернулась ко мне, и ее глаза блеснули.

— Ничего чудесного, — зло огрызнулась она. — Все его стихи они напечатали в одной маленькой книжке, и знаешь, как они назвали ее? «Стихи деревенского дурачка».

— Что? — не поверила я своим ушам. Мне показалось, что я ослышалась.

— Вот именно, «деревенский дурачок». Издатели сказали ему, что у него необыкновенный природный дар и что его стихи значительно выиграли от того, что он идиот. Вот почему мне нечему радоваться! И это когда все только стали забывать, что приходский надзиратель считал его неполноценным. — У нее вырвалось подавленное рыдание.

— Как им могло такое в голову прийти? — гневно вскричала я.

— Бабушка Мэтью рассказала им все, — объяснила Клари, опустив глаза. — Эта выжившая из ума старуха рассказала издателям все про него, когда они приехали в своем распрекрасном экипаже сообщить, что им понравились его стихи, и спросить, не написал ли он еще что-нибудь. И она, конечно, выложила им, что приходский надзиратель не брал его на работу, потому что считал дурачком, и что он заикался в детстве и до сих пор плохо говорит, когда волнуется. Тогда они назвали его «немой соловей». А одна газета назвала его «идиот-стихоплет»… — Клари оборвала себя и открыто зарыдала, закрывая лицо кончиком передника.

— Это следует прекратить… — решительно заявила я. — Мы можем запретить пубикацию книги и не позволим газетам оскорблять его. Они не станут настаивать, когда мы им объясним…

— Мэтью не разрешит! — вскричала Клари. — Я никогда не считала его дурачком, пока не увидела, как он улыбается, читая в газетах эту чушь про себя. Ему уже заплатили двадцать гиней, и этого ему хватило как раз на бумагу и перья. Потом они обещают заплатить ему еще. Он думает, что скоро разбогатеет, и собирается переехать в Чичестер или даже в Лондон, чтобы познакомиться с другими великими писателями и поэтами. И он совсем не собирается возвращаться в Экр.

— Клари! Это правда? — поразилась я.

— Я ненавижу его! — сказала она с неожиданной силой. — Он словно бы забыл, что такое реальный мир. Он хочет взять меня с собой. Он сказал джентльменам, что он помолвлен с девушкой из деревни, и они спросили, что я собой представляю. — Клари горько усмехнулась. — Представляю собой! Джулия, честное слово, он разбил мое сердце.

Я обняла ее, и она, придвинувшись ко мне, положила голову мне на плечо.

— О, бедная Клари, — по-матерински пожалела я ее. — Не плачь, моя дорогая. Ты никогда не плакала прежде. Мэтью любит только тебя, и для тебя тоже не существует никого другого. Просто счастье немного вскружило ему голову. Но смотри — сегодня он пришел сюда вместе с нами. Он ничуть не изменился. Может быть, он и поживет немного в Лондоне, но потом вернется домой.

Клари отодвинулась от меня и вытерла глаза.

— Но мне он не будет нужен! — воскликнула она. — Мне не нужен человек, который позволяет людям называть его идиотом и при этом считает себя умным. Я ему еще не сказала, но сегодня же скажу, что не выйду за него, и объясню почему. Он позорит нас обоих. Я скажу ему все это и разорву нашу помолвку.

Я протянула к ней руки в бессильном жесте, как бы пытаясь удержать ее. Я жалела Мэтью и боялась за их счастье. Но кроме того, в моей голове раздался звон, глубокий, как колокольный благовест. Он предупреждал меня, что надо удержать Клари, удержать ее рядом со мной, ибо ей грозит смертельная опасность.

Но она не осталась. Она вырвалась из моих объятий и снова вытерла глаза.

— Какая я дура, что пришла сюда! — горько воскликнула она. — Я думала, что все будет как в прежние времена, когда мои мама и папа приходили сюда. Я думала, что мы с Мэтью опять станем друзьями в эту ночь. Но он принес свою глупую ручку и бумагу и заявил, что собирается писать стихи о мае. Это было просто невыносимо, и я расплакалась и все рассказала тебе, хотя собиралась держать в секрете. Пойду-ка я домой, — отрывисто сказала она. — Мне нечего здесь делать.