– Почему мы не видели поста, когда сюда ехали? – спросил Пассини.

– Он как раз за поворотом, где мы свернули.

– Да, весело будет ехать по этой дороге, – сказал Маньера.

– Дадут нам жизни австрийцы, так их и так.

– Уж будьте покойны.

– А как насчет того, чтобы поесть, лейтенант? Когда начнется, нечего будет и думать об еде.

– Сейчас пойду узнаю, – сказал я.

– Нам тут сидеть или можно выйти наружу?

– Лучше сидите тут.

Я вернулся к главному врачу, и он сказал, что походная кухня сейчас прибудет и шоферы могут прийти за похлебкой. Котелки он им даст, если у них своих нет. Я сказал, что, кажется, у них есть свои. Я вернулся назад и сказал шоферам, что приду за ними, как только привезут еду. Маньера сказал, что хорошо бы, ее привезли прежде, чем начнется обстрел. Они молчали, пока я не ушел. Они все четверо были механики и ненавидели войну.

Я пошел проведать машины и посмотреть, что делается кругом, а затем вернулся в блиндаж к шоферам. Мы все сидели на земле, прислонившись к стенке, и курили. Снаружи было уже почти темно. Земля в блиндаже была теплая и сухая, и я прислонился к стенке плечами и расслабил все мышцы тела.

– Кто идет в атаку? – спросил Гавуцци.

– Берсальеры.

– Одни берсальеры?

– Кажется, да.

– Для настоящей атаки здесь слишком мало войск.

– Вероятно, это просто диверсия, а настоящая атака будет не здесь.

– А солдаты, которые идут в атаку, это знают?

– Не думаю.

– Конечно, не знают, – сказал Маньера. – Знали бы, так не пошли бы.

– Еще как пошли бы, – сказал Пассини. – Берсальеры дураки.

– Они храбрые солдаты и соблюдают дисциплину, – сказал я.

– Они здоровые парни, и у них у всех грудь широченная. Но все равно они дураки.

– Вот гренадеры молодцы, – сказал Маньера. Это была шутка. Все четверо захохотали.

– Это при вас было, tenente, когда они отказались идти, а потом каждого десятого расстреляли?

– Нет.

– Было такое дело. Их выстроили и отсчитали каждого десятого. Карабинеры их расстреливали.

– Карабинеры, – сказал Пассини и сплюнул на землю. – Но гренадеры-то: шести футов росту. И отказались идти.

– Вот отказались бы все, и война бы кончилась, – сказал Маньера.

– Ну, гренадеры вовсе об этом не думали. Просто струсили. Офицеры-то все были из знати.

– А некоторые офицеры одни пошли.

– Двоих офицеров застрелил сержант за то, что они не хотели идти.

– Некоторые рядовые тоже пошли.

– Которые пошли, тех и не выстраивали, когда брали десятого.

– Однако моего земляка там расстреляли, – сказал Пассини. – Большой такой, красивый парень, высокий, как раз для гренадера. Вечно в Риме. Вечно с девочками. Вечно с карабинерами. – Он засмеялся. – Теперь у его дома поставили часового со штыком, и никто не смеет навещать его мать, и отца, и сестер, а его отца лишили всех гражданских прав, и даже голосовать он не может. И закон их больше не защищает. Всякий приходи и бери у них что хочешь.

– Если б не страх, что семье грозит такое, никто бы не пошел в атаку.

– Ну да. Альпийские стрелки пошли бы. Полк Виктора-Эммануила пошел бы. Пожалуй, и берсальеры тоже.

– А ведь и берсальеры удирали. Теперь они стараются забыть об этом.

– Вы напрасно позволяете нам вести такие разговоры, tenente. Evviva l'esercito! [Да здравствует армия! (итал.)] – ехидно заметил Пассини.

– Я эти разговоры уже слышал, – сказал я. – Но покуда вы сидите за рулем и делаете свое дело…

– …и говорите достаточно тихо, чтобы не могли услышать другие офицеры, – закончил Маньера.

– Я считаю, что мы должны довести войну до конца, – сказал я. – Война не кончится, если одна сторона перестанет драться. Будет только хуже, если мы перестанем драться.

– Хуже быть не может, – почтительно сказал Пассини. – Нет ничего хуже войны.

– Поражение еще хуже.

– Вряд ли, – сказал Пассини по-прежнему почтительно. – Что такое поражение? Ну, вернемся домой.

– Враг пойдет за вами. Возьмет ваш дом. Возьмет ваших сестер.

– Едва ли, – сказал Пассини. – Так уж за каждым и пойдет. Пусть каждый защищает свой дом. Пусть не выпускает сестер за дверь.

– Вас повесят. Вас возьмут и отправят опять воевать. И не в санитарный транспорт, а в пехоту.

– Так уж каждого и повесят.

– Не может чужое государство заставить за себя воевать, – сказал Маньера. – В первом же сражении все разбегутся.

– Как чехи.

– Вы просто не знаете, что значит быть побежденным, вот вам и кажется, что это не так уж плохо.

– Tenente, – сказал Пассини, – вы как будто разрешили нам говорить. Так вот, слушайте. Страшнее войны ничего нет. Мы тут в санитарных частях даже не можем понять, какая это страшная штука – война. А те, кто поймет, как это страшно, те уже не могут помешать этому, потому что сходят с ума. Есть люди, которым никогда не понять. Есть люди, которые боятся своих офицеров. Вот такими и делают войну.

– Я знаю, что война – страшная вещь, но мы должны довести ее до конца.

– Конца нет. Война не имеет конца.

– Нет, конец есть.

Пассини покачал головой.

– Войну не выигрывают победами. Ну, возьмем мы Сан-Габриеле. Ну, возьмем Карсо, и Монфальконе, и Триест. А потом что? Видели вы сегодня все те дальние горы? Что же, вы думаете, мы можем их все взять? Только если австрийцы перестанут драться. Одна сторона должна перестать драться. Почему не перестать драться нам? Если они доберутся до Италии, они устанут и уйдут обратно. У них есть своя родина. Так нет же, непременно нужно воевать.

– Вы настоящий оратор.

– Мы думаем. Мы читаем. Мы не крестьяне. Мы механики. Но даже крестьяне не такие дураки, чтобы верить в войну. Все ненавидят эту войну.

– Страной правит класс, который глуп и ничего не понимает и не поймет никогда. Вот почему мы воюем.

– Эти люди еще наживаются на войне.

– Многие даже и не наживаются, – сказал Пассини. – Они слишком глупы. Они делают это просто так. Из глупости.

– Ну, хватит, – сказал Маньера. – Мы слишком разболтались, даже для tenente.

– Ему это нравится, – сказал Пассини. – Мы его обратим в свою веру.

– Но пока хватит, – сказал Маньера.

– Что ж, дадут нам поесть, tenente? – спросил Гавуцци.

– Сейчас я узнаю, – сказал я.

Гордини встал и вышел вместе со мной.

– Может, что-нибудь нужно сделать, tenente? Я вам ничем не могу помочь? – он был самый тихий из всех четырех.

– Если хотите, идемте со мной, – сказал я, – узнаем, как там.

Было уже совсем темно, и длинные лучи прожекторов сновали над горами. На нашем фронте в ходу были огромные прожекторы, установленные на грузовиках, и порой, проезжая ночью близ самых позиций, можно было увидеть такой грузовик, остановившийся в стороне от дороги, офицера, направляющего свет, и перепуганную команду. Мы прошли заводским двором и остановились у главного перевязочного пункта. Снаружи над входом был небольшой навес из зеленых ветвей, и ночной ветер шуршал в темноте высохшими на солнце листьями. Внутри был свет. Главный врач, сидя на ящике, говорил по телефону. Один из врачей сказал мне, что атака на час отложена. Он предложил мне коньяку. Я оглядел длинные столы, инструменты, сверкающие при свете, тазы и бутыли с притертыми пробками. Гордини стоял за моей спиной. Главный врач отошел от телефона.

– Сейчас начинается, – сказал он. – Решили не откладывать.

Я выглянул наружу, было темно, и лучи австрийских прожекторов сновали над горами позади нас. С минуту было тихо, потом все орудия позади нас открыли огонь.

– Савойя, – сказал главный врач.

– А где обед? – спросил я. Он не слышал. Я повторил.

– Еще не подвезли.

Большой снаряд пролетел и разорвался на заводском дворе. Еще один разорвался, и в шуме разрыва можно было расслышать более дробный шум от осколков кирпича и комьев грязи, дождем сыпавшихся вниз.

– Что-нибудь найдется перекусить?

– Есть немного pasta asciutta [блюдо из макарон (итал.)], – сказал главный врач.