– Снег поздно выпал в этом году.

– Да.

– Что, если я съем плитку шоколада? – спросила Кэтрин. – Или уже скоро завтрак? Я всегда голодна.

– Можешь съесть одну, – сказал я.

– Я возьму с орехами, – сказала Кэтрин.

– С орехами очень вкусный, – сказала девушка. – Я больше всего люблю с орехами.

– Я выпью еще вермуту, – сказал я.

Когда мы вышли, чтоб идти домой, нашу дорожку уже занесло снегом. Только едва заметные углубления остались там, где раньше были следы. Мело прямо в лицо, так что нельзя было раскрыть глаза. Мы почистились и пошли завтракать. Завтрак подавал monsieur Гуттинген.

– Завтра можно будет пойти на лыжах, – сказал он. – Вы ходите на лыжах, мистер Генри?

– Нет. Но я хочу научиться.

– Вы научитесь очень легко. Мой сын приезжает на рождество, он вас научит.

– Чудесно. Когда он должен приехать?

– Завтра вечером.

Когда после обеда мы сидели у печки в маленькой комнате и смотрели в окно, как валит снег, Кэтрин сказала:

– Что, если тебе уехать куда-нибудь одному, милый, побыть среди мужчин, походить на лыжах?

– Зачем мне это?

– Неужели тебе никогда не хочется повидать других людей?

– А тебе хочется повидать других людей?

– Нет.

– И мне нет.

– Я знаю. Но ты другое дело. Я жду ребенка, и поэтому мне приятно ничего не делать. Я знаю, что я стала ужасно глупая и слишком много болтаю, и мне кажется, лучше тебе уехать, а то я тебе надоем.

– Ты хочешь, чтоб я уехал?

– Нет, я хочу, чтоб ты был со мной.

– Ну, так я и не поеду никуда.

– Иди сюда, – сказала она. – Я хочу пощупать шишку у тебя на голове. Большая все-таки шишка. – Она провела по ней пальцами. – Милый, почему бы тебе не отпустить бороду?

– Тебе хочется?

– Просто так, для забавы. Мне хочется посмотреть, какой ты с бородой.

– Ладно. Отпущу бороду. Сейчас же, сию минуту начну отпускать. Это идея. Теперь у меня будет занятие.

– Ты огорчен, что у тебя нет никакого занятия?

– Нет. Я очень доволен. Мне очень хорошо. А тебе?

– Мне чудесно. Но я все боюсь, может быть, теперь, когда я такая, тебе скучно со мной?

– Ох, Кэт! Ты даже не представляешь себе, как сильно я тебя люблю.

– Даже теперь?

– И теперь и всегда. И я вполне счастлив. Разве нам не хорошо тут?

– Очень хорошо, но мне все кажется, что ты какой-то неспокойный.

– Нет. Я иногда вспоминаю фронт и разных людей, но это не тревожит меня. Я ни о чем долго не думаю.

– Кого ты вспоминаешь?

– Ринальди, и священника, и еще всяких людей. Но долго я о них не думаю. Я не хочу думать о войне. Я покончил с ней.

– О чем ты сейчас думаешь?

– Ни о чем.

– Нет, ты думал о чем-то. Скажи.

– Я думал, правда ли, что у Ринальди сифилис.

– И все?

– Да.

– А у него сифилис?

– Не знаю.

– Я рада, что у тебя нет. У тебя ничего такого не было?

– У меня был триппер.

– Я не хочу об этом слышать. Тебе очень больно было, милый?

– Очень.

– Я б хотела, чтоб у меня тоже был.

– Не выдумывай.

– Нет, правда. Я б хотела, чтобы у меня все было, как у тебя. Я б хотела знать всех женщин, которых ты знал, чтоб потом высмеивать их перед тобой.

– Вот это красиво.

– А что у тебя был триппер, красиво?

– Нет. Смотри, как снег идет.

– Я лучше буду смотреть на тебя. Милый, что, если б ты отпустил волосы?

– То есть как?

– Ну, немножко подлиннее.

– Они и так длинные.

– Нет, отпусти их немного длиннее, а я остригусь, и мы будем совсем одинаковые, только один светлый, а другой темный.

– Я не хочу, чтоб ты остриглась.

– А это, может быть, забавно. Мне надоели волосы. Ночью в постели они ужасно мешают.

– Мне нравится так.

– А с короткими бы тебе не понравилось?

– Может быть. Мне нравится, как сейчас.

– Может быть, с короткими лучше. И мы были бы оба одинаковые. Милый, я так тебя люблю, что хочу быть тобой.

– Это так и есть. Мы с тобой одно.

– Я знаю. По ночам.

– Ночью все замечательно.

– Я хочу, чтоб совсем нельзя было разобрать, где ты, а где я. Я не хочу, чтоб ты уезжал. Я это нарочно сказала. Если тебе хочется, уезжай. Но только возвращайся скорее. Милый, ведь я же вообще не живу, когда я не с тобой.

– Я никогда не уеду, – сказал я, – я ни на что не гожусь, когда тебя нет. У меня нет никакой жизни.

– Я хочу, чтобы у тебя была жизнь. Я хочу, чтобы у тебя была очень хорошая жизнь. Но это будет наша общая жизнь, правда?

– Ну как, перестать мне отпускать бороду или пусть растет?

– Пусть растет. Отпускай. Это так интересно. Может быть, она вырастет к Новому году.

– Хочешь, сыграем в шахматы?

– Лучше в другую игру.

– Нет. Давай в шахматы.

– А потом в другую?

– Да.

– Ну, хорошо.

Я достал шахматную доску и расставил фигуры. За окном по-прежнему валил снег.

Как-то раз я среди ночи проснулся и почувствовал, что Кэтрин тоже не спит. Луна светила в окно, и на постель падали тени от оконного переплета.

– Ты не спишь, дорогой?

– Нет. А ты не можешь заснуть?

– Я только что проснулась и думаю о том, какая я была сумасшедшая, когда мы встретились. Помнишь?

– Ты была чуть-чуть сумасшедшая.

– Теперь со мной никогда такого не бывает. Теперь у меня все замечательно. Ты так чудно говоришь это слово. Скажи «замечательно».

– Замечательно.

– Ты милый. И я теперь уже не сумасшедшая.

Я только очень, очень, очень счастлива.

– Ну спи, – сказал я.

– Ладно. Давай заснем оба сразу.

– Ладно.

Но мы не заснули сразу. Я еще довольно долго лежал, думая о разных вещах и глядя на спящую Кэтрин и на лунные блики у нее на лице. Потом я тоже заснул.

К середине января я уже отрастил бороду, и установились наконец по-зимнему холодные, яркие дни и холодные, суровые ночи. Снова можно было ходить по дорогам. Снег стал твердый и гладкий, укатанный полозьями саней и бревнами, которые волокли с горы вниз. Снег лежал повсюду кругом, почти до самого Монтре. Горы по ту сторону озера были совсем белые, и долина Роны скрылась под снегом. Мы совершали длинные прогулки по другому склону горы до Бэн-де-л'Альяз. Кэтрин надевала подбитые гвоздями башмаки и плащ и брала с собой палку с острым стальным наконечником. Под плащом ее полнота не была заметна, и мы шли не слишком быстро, и останавливались, и садились отдыхать на бревнах у дороги, когда она уставала.

В Бэн-де-л'Альяз был кабачок под деревьями, куда заходили выпить лесорубы, и мы сидели там, греясь у печки, и пили горячее красное вино с пряностями и лимоном. Его называют Gluhwein, и это прекрасная вещь, когда нужно согреться или выпить за чье-нибудь здоровье. В кабачке было темно и дымно, и потом, когда мы выходили, холодный воздух обжигал легкие и кончик носа при дыхании немел. Мы оглядывались на кабачок, где во всех окнах горел свет, и у входа лошади лесорубов били копытами, чтоб согреться, и мотали головой. Волоски на их мордах были покрыты инеем, и пар от их дыхания застывал в воздухе. На обратном пути дорога была гладкая и скользкая, и лед был оранжевый от лошадиной мочи до самого поворота, где тропа, по которой волокли бревна, уходила в сторону. Дальше дорога была покрыта плотно укатанным снегом и вела через лес, и два раза, возвращаясь вечером домой, мы видели лисицу.

Это был славный край, и когда мы выходили гулять, нам всегда было очень весело.

– У тебя замечательная борода, – сказала Кэтрин. – Совсем как у лесорубов. Ты видел того, в золотых сережках?

– Это охотник на горных козлов, – сказал я. – Они носят серьги, потому что это будто бы обостряет слух.

– Неужели? Вряд ли это так. По-моему, они носят их, чтоб всякий знал, что они охотники на горных козлов. А здесь водятся горные козлы?

– Да, за Дан-де-Жаман.