— Где мы есть тут? — Голос гауптмана прозвучал хрипло, глухо. И к рыжему: — Махон дас лихт! [15]

Круглое жёлтое пятно задрожало на развёрнутой, уже тоже забрызганной грязью карте. Это дрожание не давало Грише возможности увидеть Таранивку и Старый Хутор. Зато чётко увидел он на карте главную просеку. Об этой просеке почему-то никто не спросил. А если бы спросил?.. Что ответил бы он тогда?

Будто отгадав мысли проводника, гауптман повёл пальцем по карте, остановился на просеке. Гриша замер. Надо быстрее что-нибудь придумать, потому что в противном случае придётся идти по широкой просеке, по хорошей дороге, которая выведет чуть ли не к самому месту, куда рвутся гитлеровцы.

— Дас гестель?

— Герр гауптман говориль… спрашивайт… ето… есть просека? — перевёл рыжий.

— Просека, — едва слышно произнёс Гриша, и губы его задрожали.

Гауптман что-то быстро и гневно сказал рыжему, а тот речь офицера разжёвывал так:

— Почему же ты, подлец, не ведёшь… нас… просека?!

На миг воцарилась тишина. Слышно было, как посапывают кони, грызут сухари солдаты и где-то высоко над лесом тревожно гудит самолёт. Рыжий погасил фонарик. И Гриша, заикаясь, произнёс, сам того не ожидая:

— Там… мост… партизаны… подорвали…

Слово «партизаны» в чернильной темени, в чужом таинственном лесу под гудение самолёта прозвучало как взрыв бомбы. Рыжий сразу включил фонарик, схватил Гришу за курточку.

— На гестель… на просека — партисан?

Гриша увидел, как подбросили эти слова гауптмана на коне, как зашевелились от этих слов солдаты. Гриша был рад своей выдумке.

— Ага… Там полно их…

Рыжий испуганно завертел головой, будто эти страшные партизаны уже окружают его, толкнул мальчишку не палкой, а кулаком, спросил приглушённо:

— Ты правду… говориль?

— Я всегда говорю правду! — Гриша уверенно, как никогда ещё сегодня, отрубил. И почувствовал впервые: не они, враги, вооружённые автоматами и пулемётами, были хозяевами в этом ночном лесу, а он, маленький, сжавшийся от холода сын полещука.

Рыжий быстро и боязливо что-то залепетал капитану. И вдруг остановился на полуслове. Небо взорвалось светом. Все головы повернулись к нему. В том мертвящем свете Гриша завидел вытянутые грязные лица, увидел глаза, в которых застыл животный страх. Гриша тоже запрокинул голову в сторону ракеты, поднявшейся у Таранивки, откуда они шли. Кто мог пустить её там, глухой ночью? А может, вернулись партизаны из рейда и идут сюда? Может, люди известили их о немецкой колонне?..

Гауптман опомнился, небрежно сунул карту в планшет и нажал кнопку своего фонарика. Свет запрыгал по маленькому проводнику, остановился на бледном лице.

— Ты правду говориль… просека… брюке… партизан? — прохрипел гауптман.

— Правду, — нахмурился проводник, будто сердился на тех, кто ему не верил. — Я всегда говорю правду. Вот давайте пойдём! — И решительно шагнул к арбам, возле которых жались солдаты-пугала.

— Найн, найн! [16] — схватил его за плечо переводчик.

Гауптман снова что-то залепетал переводчику. Рыжий, не отпуская Гришиного плеча, молча слушал своего шефа. Даже не жевал ничего, как он это делал всю дорогу. Прислушался и Гриша. И хотя всего не понял из разговора, однако кое о чём догадался, потому что несколько раз капитан выкрикнул «Старый Хутор» и «километр».

«Что сказать?» — суматошно думал Гриша. Если он скажет, что далеко, гауптман вновь вынет свою карту и догадается наконец, что вот уже который час колонна кружит почти на одном месте. И тогда прощайся, Гриша, с лесом, с родной Ревною, с голубыми рассветами… Он поднял лицо к небу. Вон как светится Млечный Путь, значит, уже за полночь.

— Тут теперь недалеко, — сказал Гриша как можно бодрее.

Но эти слова всё равно не вызвали энтузиазма. Всадник перекинулся несколькими словами с переводчиком, ткнул нагайкой маленького проводника.

— Вифиль километр? [17]

— Три-четыре от силы.

Да, теперь как раз время удрать. Пусть только офицер с переводчиком начнут свою нудную и непонятную болтовню, пусть хоть на минутку забудут о нём. И тогда ауфвидерзеен, фрицы!

И вот они залопотали. У Гриши всё внутри похолодело, как перед прыжком в воду. Ну, пора… Ступая бесшумно, затаив дыхание, он тенью обошёл гнедого, прислонился к арбе. Какое-то мгновение постоял, потом двинулся к другой. Солдаты были рады передышке, дремали. Вверху заманчиво сиял Млечный Путь. «Ну, ещё немного, ещё шаг, и ищи ветра в поле!..» Треск сухой ветки под ногой показался выстрелом.

— Рус!

Гриша застыл на месте, сердце вот-вот, кажется, лопнет.

— Убегайт? — наклонилось к мальчику обрюзгшее лицо, запахло колбасой.

— Что вы?.. Я грелся возле арб… Я замёрз…

Рыжий впервые за ночной переход рассвирепел.

Раньше он полумеханически и вяло толкал проводника палкой в спину, не торопясь, водил на «спрашивайт», пил шнапс, жевал колбасу и не очень точно переводил офицерские указания. А сейчас прямо-таки осатанел:

— Замйорз?.. Я тебье… дам замйорз… Мы аллес, все замйорз. Форвертс!

«Поверил! — обрадовался мальчишка. — Ничего, перехитрю я его во что бы то ни стало».

Переводчик же, немного успокоившись, опять на-чал потягивать из фляги шнапс, прерывисто дыша, как после быстрого бега. Солдаты потопали дальше молча, помаленьку и тяжело, случалось, конь захрапит, и ни с места. Тогда солдаты сбрасывали с арбы полотенца, пальто, костюмы, рассовывали по другим арбам. Но вот упал на колени передний битюг. Колонна остановилась. Громко зачавкали солдаты, она снова грызли сухари. У Гриши даже голова закружилась от этого чавканья: сегодня у него во рту не было и макового зёрнышка. Сколько раз поглядывал на солдат, сколько раз его рука готова была протянуться как у нищего. Но до боли, до крови закусывал он губу, отходил от арб.

Солдаты старались не замечать голодного проводника, отворачивались от него. Только один, тот, который иволгой любовался, не отворачивался от мальчишки. Ещё когда было светло, солдат украдкой постучал себя пальцем в грудь и тихонько сказал:

— Их габе… [18] малтшик… — И показал рукой низко от земли. И очень хотел, чтобы Гриша понял: он не такой, как весь этот грязный, вшивый сброд.

Чудеса! Гауптман кривится, глядя на проводника, рыжий переводчик толкает его в спину палкой, а этот так ласково смотрит… Вот и сейчас подошёл, шёпотом произнёс:

— Русиш — камрад [19].

Хотя в лесу стояла густая темнота, странный солдат оглянулся и положил в руку мальчика несколько галет.

— Кушай.

Гриша «кушал» жадно.

— Их бин Ганс [20], — шептал, тыча себя в грудь, немец. — Русиш — Иван, дойч — Ганс. Понимайт?

Почему же Гриша не понимает: по-русски — Иван, а по-немецки — Ганс.

— А меня Гришей звать.

— Вас? Вас?

— Их… бин Гриша.

— Оу! — Обрадовался немец, украдкой погладил худенькие плечи мальчика. — Харашьо… Гришья — харашьо. — Ганс снова коснулся Гришиного плеча и отошёл к своей арбе.

Задумался мальчишка. Откуда он взялся такой среди этих жадных, жестоких? Неужели у них нет своих детей, неужели никто, кроме Ганса, не мог дать ему жёсткую, невкусную галету? Хотелось подойти, расспросить Ганса. Но рыжий уже толкал палкой в спину. Арбу, значит, вытащили.

Заскрипели колёса, зафыркали битюги, ноги вновь принялись месить холодную кашу дороги — опять шли «форвертс». Но вперёд ли? Знает только Гриша. О, если бы об этом же знал гауптман, давно бы мальчишке лежать с простреленной грудью или головой!..

Солдаты, выполняя приказ гауптмана, не курили, не разговаривали.

— Скре-ке-ке-ке! — вдруг прозвучало в тишине.

Без команды остановились автоматчики, залязгали затворами. Фашисты озирались по сторонам.