Старуха пожевала губами, посмотрела в окно.

— Правду говоришь, дитя моё, как борзая носится Приймак. И это неспроста, что-то уже вынюхивает… Тут жди недоброго… — И, помолчав, добавила: — Я его, считай, как облупленного знаю.

Когда начало темнеть, зашевелились на подворье у Поликарпа. Скрипнув, отворились высокие ворота. Из ворот выехали две подводы порожняком. На одной подводе сидел упитанный, похожий на мать Мыколай, на другой — поджарый, похожий на отца Мыкифор. Их в селе так и звали все с того времени, как похвалилась Федора: «У нас три сына, и все трое на «мы» — Мыколай, Мытрий и Мыкифор, У людей Дмитро, Мыкола, Нечипор, а у Налыгачей — Мытрий, Мыкифор, Мыколай. Теперь двое остались — Митрий умер ещё ребёнком.

Старик по-хозяйски плотно прикрыл ворота, прихрамывая, догнал первую подводу, на которой восседал здоровяк Мыколай.

— Т-т-трогай, — толкнул сына под бок,

Тот удивлённо оглянулся.

— Чего вы, тату, заикаетесь?

— На т-такое дело идём, — промямлил Поликарп.

— Будто впервые, — буркнул Мыколай.

— Прикуси язык! — прошипел отец и хорошенько огрел сына кулаком по спине.

Подводы растаяли в осенней темноте.

Ехали тихо. Колёса не тарахтели, потому что вокруг был сплошной песок, они утопали в него по втулки. Разве что зафыркает лошадь… Приймак уселся на подводе поудобнее и даже в темноте по привычке щурил глаз. «Кажется, ни один чёрт не видел, как выехали. Так, так, так. А если б и видел? Кто что может сказать, какая власть? Советская вон куда откатилась — за Чернобаи. Осколки её по лесам разлетелись, кто куда. Какая это власть? А когда безвластие, то разве что дурак будет сидеть дома, сложив руки, к себе не станет грести».

На той неделе ходил он с мешком за Чернобаи, где бои велись, приволок полный мешок добра.

И сейчас видится старому болото за Чернобаев-кой, а в нём погнутые неподвижные орудия. Убитые кони валяются с раздутыми животами, солдатское имущество в ржавую болотную грязь затоптано. И красноармейцев немало убитых. Нагнулся к одному Приймак, за сапог дёрнул, а красноармеец зашевелился, застонал. «Воды, — попросил, — воды!»

И открыл глаза, и приподнялся, но снова упал. Лишь с запёкшихся губ сорвались слова: «Де-дусь, спа-си-те…»

Приймак подумал, хмурясь: «А твой отец спасал меня, когда на Соловки отправляли? Чёрта лысого. Вишь, спасите…» Поплевал на руки, как перед обычной работой, и снова дёрнул сапог. Но сапог не поддавался, видно, нога была поранена и опухла. Налыгач выругался, упёрся одной ногой в живот бледному как смерть парнишке, содрал сапог, второй, всунул оба в мешок. Даже запыхался, вытер руки о штаны, плюнул и подхватил мешок. Но вдруг остановился. «Ещё выживет щенок и узнает, раззвонит везде…» Достал из мешка топор, снова поплевал на руки, как всегда, когда приступал к работе. Промямлил своё «так, так, так» и, закрыв глаза, взмахнул топором…

Мешок на спине, казалось, шевелился, как живой. Хотел было выкинуть те сапоги и галифе, но не смог — добро бросать не привык.

Как сейчас ясно видит это Приймак в ночной темноте. Даже жутко стало.

Чтобы отогнать видение, выругался про себя. К чёртовой матери такие мысли, чего они лезут в дурную голову? Ну было, ну трахнул топором. Теперь время такое. Не ты кого-нибудь, так тебя кто-нибудь. Вот уже который месяц кровь льётся… Зато есть у него и кони вороные, и телеги крепкие. Спасибо Яремченко, прикопил-таки, хозяин он путный, не пропивал, не проматывал копейки колхозной. А теперь нет ни черта, ни дьявола. Нет ни председателя, ни бригадира. Сам пью, сам гуляю, о! Да и немецкая власть не страшна для Поликарпа, ведь она, говорят, не против того, чтобы мужик имел конягу, а то и две, а то и три. И Приймак имеет. Сегодня две — завтра десять приведёт. Некоторые глаза колют Мыкифором и Мыколаем, один, мол, из тюрьмы, а второй дезертир, из Красной Армии убежал. Но Поликарпу плевать на эту болтовню. А что ему, Мыколаю, делать в Красной Армии, что он там забыл, кого бы он защищал? Колхоз, который обобрал Приймака, как белку?.. А теперь он с сыновьями, чего доброго, и лесопилку откроет. С ухватистым характером да при хорошей власти можно стать ещё каким хозяином! И он станет. Будете плясать вы перед Приймаком, в ножки будете кланяться, в три погибели будете гнуться. Хе-хе.

Зачернела Дубовая роща. Спрыгнул с подводы старый, споткнулся, чуть не растянулся на лесной дороге, кряхтя, выпрямился, прихрамывая, побежал к Мыкифору, схватил коренного за уздечку, повернул к роще.

Под столетним дубом Приймак остановил лошадей.

— Тут… Лопаты! — зашипел сыновьям.

Став на колени, разгрёб листья, которыми красноармейцы присыпали свежую землю, зачем-то даже понюхал её.

— Копайте! Живо!

Копать пришлось недолго. Имущество лежало близко. Приймак по-собачьи прыгнул в яму и начал выкидывать оттуда связанные сапоги, штаны, гимнастёрки, шинели. Лопата наткнулась на что-то железное.

«Ага, карабины. И это пригодится». Подал их.

— Так, так, так, — тихо бормотал, жадно швыряя имущество наверх. — Спасибо, товаришечки, наткнулись на меня, дорогу спросили… И я показал. Хе-хе.

Мыкифор и Мыколай сгребали казённое добро и охапками носили на подводы. Хлопцам была привычной эта работа, ибо всю жизнь следовали отцовской мудрости «прикладай да прикрадай». То таскали с поля мешками свёклу, то кукурузные початки, то зерно с тока… А это, вишь, что старый высмотрел! Ещё и карабины. Да и нужно ли им столько карабинов?..

— Ну, все там? — глухо кинул отцу в яму Мыкифор.

— Не спеши. Не за зайцем гонишься, — прогудел из ямы, будто из могилы, отец. — Тут ещё что-то мягкое. Никак не расщупаю… Ну, да ладно, пригодится. На!..

— Теперь все? — заглянул в яму Мыколай.

— Вроде бы все… Спускай вожжи… Так, так… Тяни.

Мыколай легко вытащил костлявого отца.

— Чёрт троим здоровье нёс, а тебе одному досталось. — Довольный Поликарп хлопнул Мыколая по широкой спине. — А теперь засыпайте яму. Сделаем всё как было. Хе-хе.

— А зачем её засыпать? — недовольно буркнул Мыколай.

— Яйца курицу начали учить. А ну! — цыкнул Поликарп на Мыколая, и тот нехотя взялся за лопату. Когда закидали яму, Приймак стал на колени и принялся ползать, сгребая руками листья, присыпал ими свежую землю.

— Раз-раз — ваших нет. Хе-хе.

Встал, прислушался и даже принюхался — тишина вокруг мёртвая.

— Мыколай, трогай!

Фыркнул коренной, скрипнули глухо колёса, а старому показалось — лес подхватил тот скрип, разнёс по всему белому свету.

Но это только показалось Приймаку. В лесу стояла тишина, тревожная и тяжёлая, словно на сотни километров вокруг не было ни одной живой души.

— Ну, с богом! — перекрестился Поликарп и подался рысцой за подводами.

В понизовье клубились тучи, и рыба не клевала. От нечего делать Гриша и Митька бросали в камыш камешки.

— Гриша, слышишь, гудит? — замер рыжий Митька. — О-о, снова!

Гриша тоже замер. В селе прислушивались к всевозможным звукам — они заменяли теперь и радио, и лекции, и газеты. Каждый выстрел в лесу обрастал легендами, приправленными домыслами, догадками и страхами. Люди жили в тревоге: знали — вот-вот должны прийти немцы.

Всякое говорили о немцах. Одни уверяли — «петухов» будут пускать, добро отбирать, людей убивать. Другие возражали: люди как люди. Были и такие, которые помнили ещё по прошлой войне — и на губных гармошках играют, и за курами гоняются. Поймают, обсосут косточки и смеются:

— Гут!

На то ж она и война, чтоб нести убытки… Нечего, мол, бояться…

Слушали мальчишки таких, а сами другое думали. Учительница говорила, и пионервожатая тоже — покажут зубы, ой, покажут зубы гитлеровцы!

Мальчишки и фильм не так давно видели, «Щорс», о своём земляке Николае Щорсе, родом он был из соседнего района. Как таращанцы громили германца. То был враг злобный. И сёла жёг, и безвинных убивал…