— Нет, этого не знаю. И этого тоже, — фотография с портретом Исая Андронова ушла в сторону. А вот следующим был Красин.

— Знакомое лицо. Сейчас… путейский мастер, меня с ним познакомил Собко, когда мы работали над путеукладчиком, Леонид Краснов, кажется.

Кожин кивнул и вынул фотографию Савинкова.

— А, Борис!

Николай Петрович тяжело вздохнул.

— Ну а с ним-то вы откуда знакомы?

— По библиотеке Белевских, он, помнится, учился вместе с кем-то из детей Семена Аркадьевича.

— Проверим, — охранитель смахнул все фотографии обратно в стол, встал и прошелся по кабинету, замерев у портрета государя-императора. Интересно, а у него есть что предъявить мне, кроме круга общения? Литературы у меня запрещенной нет, встречи обставляются так, что никто и ничего…

— Михаил Дмитриевич, я бы попросил вас никуда не уезжать из города до конца января.

Я только пожал плечами. Ожидаемо, что сказать. Стоило на место Зубатова прийти другому толковому полицейскому, не лишенному системного взгляда, как все начало вылезать наружу, как ты не конспирируйся.

***

Да-с, давненько я не брал в руки шашек… Это ж сколько я не катался? Лет сорок точно… Да, все восстанавливать с самого начала…

Где-то неделю мы таскались на малюсенький каток в сквере, я понемногу вытаскивал на свет вбитые когда-то в тело навыки и вспоминал, как скользить на наружном и внутреннем ребре, а Митяй ковылял на своих первых коньках. Впрочем, он оказался упорным и талантливым учеником, вскоре поехал по льду сам и еще через неделю мы решили податься на Петровку, где во дворе усадьбы Одоевских располагался каток с забавным именем МРЯК, то бишь “Московского Речного Яхт-Клуба”. Да, вот так — фигурным катанием ведали яхтсмены. Впрочем, ребята они были не бедные и каток отличался большим удобством и даже имел электрическое освещение.

Митяй потихоньку двигался по кругу, внимательно поглядывая на более опытных, а я делал простейшие скобки, петли и выкрюки, потом понемногу перешел к шагам и спиралям, потом исполнил обязательные элементы — дуги, восьмерки и параграфы, сосредоточившись на правильном положении тела, которое мне не давалось с самого детства. Но сейчас все шло как надо и я, совсем раздухарившись, исполнил ласточку, дорожку и даже простенький тулуп всего в один оборот.

Закончив его, я с удивлением обнаружил, что остался в одиночестве, прочие конькобежцы жались по краям катка и смотрели на меня, что называется, вытаращив глаза. Я как можно более незаметно проверил, застегнута ли ширинка, потому как никаких других причин такого внимания мне в голову не пришло — одет как все, шапка, шерстяной пиджак, шарф, перчатки, коньки тоже пока покупные, поскольку к заказным как раз сейчас тачают ботинки…

— Михаил Дмитриевич! — раздалось от бортика и я, повернувшись на голос, увидел мощную фигуру Гиляровского, еще более монументальную в зимнем тулупе. Рядом с ним стояли еще несколько человек в шубах и трое на коньках.

Не удержавшись от мелкого хулиганства, я разогнался и когда уже группа занервничала, что я вот-вот в нее врежусь, лихо с разворота затормозил прямо перед ними, выбив коньками сноп льдинок.

— Добрый вечер, Владимир Алексеевич, добрый вечер, господа!

— Где вы так научились? — подался ко мне складный черноглазый мужчина с усами, плавно переходящими в тонкие бакенбарды. Круглая меховая шапочка, черная курточка, расшитая браденбурами — я окрестил его “юнкером”, уж больно он был похож на Меньшикова в “Сибирском цирюльнике”.

— Михаил Дмитриевич, — снова обратился ко мне Гиляровский, — позвольте представить вам господина Паньшина, из Петербурга, Александр Никитич у нас чемпион мира и России. А это, прошу любить и жаловать, знаменитый московский инженер Скамов.

Мы с интересом пожали друг другу руки, но “юнкер” не торопился отпустить мою.

— Михаил Дмитриевич, что вы делаете на льду, это феноменально! Обещайте мне, что в феврале вы приедете на чемпионат мира в Питер!

Господи, какой чемпионат, о чем вы? Я ведь даже нормальные коньки еще не получил, да и делаю все криво…

Зима 1902-1903

Премьера пьесы вызвала изрядный шум — тема была из ряда вон, как же-с, социальные низы, хитрованцы, ночлежники, и вдруг на сцену! Невиданное сочетание низменного и высокой романтики! Цензура упиралась, постановку разрешили только в урезанном варианте, но все равно успех был оглушительный. Публика устроила овацию, без конца вызывали актеров, Станиславский вытащил на сцену автора, Горький настолько растерялся, что забыл вынуть изо рта папиросу, да так и кланялся, и жал руки, и благодарил. А Маша прямо там, при полном зале, обняла и поцеловала его, и Алексей Максимович долго потом не мог прийти в себя то ли от оваций, то ли от поцелуя.

— Ведь вот, братцы мои, успех, ей-богу, честное слово! Хлопают! Право! Кричат! Вот штука-то! — широко размахивая руками восторгался он в кулуарах.

Там нас и познакомила Андреева, а мне в голову пришла печальная мысль, что вот они, гиганты, титаны, люди оставившие неслабый след в истории, а я, мелочь по сравнению с ними, не испытываю к ним никакого пиетета. Возможно, я перестал стрематься знаменитостей после той стычки в горах с Лениным или это позднейший пиар сделал из них гигантов и титанов, а так они обычные люди, просто с большим талантом и порой скверным характером?

— Алексей Максимович, а вы не хотите у себя, в “Знании”, издать дешевую народную библиотеку? — мы чокнулись с автором и пригубили за сегодняшний успех.

— Думал об этом, Михаил Дмитриевич, думал, но пока не потянем, деньги нужны, чтобы поднять обороты издательства, а уж как развернемся, то непременно, — прогудел Горький, возвышаясь на полголовы над актерами, режиссерами, меценатами и просто “ближним кругом” Художественного театра, собравшимися по случаю премьеры “На дне”.

— Ну, денег-то должно хватить, особенно если не давать их эсерам на террористические акты, — не упустил я поддеть пролетарского писателя и поставил бокал на поднос.

Маша сжала губы, чтобы не прыснуть, а Горький, похоже, покраснел и как-то слишком резко отбросил рукой прядь волос с лица. Да и то сказать — деньги он давал на партию, а боевики вон как повернули, бац и нет Сипягина. А потом Савинков раскопал, что эсеры сами не знали, какая у публики будет реакция и две недели выжидали и только когда стало ясно, что мнения разделились примерно поровну, вылезли со своим заявлением. И это разделение, похоже, было следствием нашей работы — в реале-то за террор “передовое общество” проголосовало почти единогласно.

— Да и я могу в долю войти, на такое дело не жалко. И библиотечку для самообразования тоже надо, несколько книжечек уже готовы, — мы продолжали разговор в углу большого зала, куда отошли после общего банкета и славословий. — Студенты из группы Володи Шальнова, которые вели занятия для рабочих, уже написали пять простеньких учебных пособий, а Митя Рюмкин со товарищи сейчас работает над, так сказать, “Агрономей в картинках”.

— Ну, раз так, тогда с нашим удовольствием, — опять убрал непослушную прядь Горький.

А ведь он забывает окать, когда разговор серьезный, надо же…

— Ну вот и договорились. Кстати, если хотите, в Европе можно печататься через мои фирмы, сеть налажена, есть юристы, есть контакты с издателями.

— Я вот думаю о постановках “На дне”, мне тут один товарищ предлагает прокат пьесы в Германии.

— Дайте догадаюсь, уж не Парвус ли?

— Он самый.

— Как хотите, но я бы поостерегся. Александр — удивительное, прямо-таки невозможное, сочетание серьезного марксистского теоретика и ушлого дельца. С его идеей-фикс о необходимости разбогатеть я бы ему денежные вопросы не доверял.

— Ему бы родиться на несколько столетий раньше, и податься в кондотьеры или авантюристы, — подыграла мне Андреева, — а сейчас ему тесно.

— Как-то так, да. Впрочем, можно будет к нему прислать человека для контроля, от нашего общего с Машей знакомого.