***

Идея поговорить с Борисом в синематографе на Елоховской оказалась идиотской, в основном из-за того, что я старые кинотеатры представлял себе совсем иначе, по фильмам гораздо более позднего времени. Ругая себя недоделанным штирлицем, я с удивлением разглядывал хаотичное движение даже не зрителей, а праздной публики. Вход в фойе был бесплатный, отчего здесь прятались от летней жары, назначали свидания, строили глазки “милые, но падшие создания”, на микроэстраде наяривал оркестрик и, как сказал Савинков, нам еще повезло — обычно перед сеансами исполнялись пошлые куплеты или тупые еврейские анекдоты.

— Как ремонт в Гнездниковском? — для разговора нам пришлось купить билеты и сесть в пустом еще кинозале, имевшем, на удивление всего одну дверь — вход, он же выход.

— Отлично, собрали хорошую артель, уже приступили к работе. Часть того, нам потребуется в деле, можно сейчас заложить за обрешетку в стенах.

— Случайно не обнаружат?

— Прикроем козлами, ведрами с известкой да краской, кто в чистом мундире полезет проверять? А так спокойно, понемногу перетаскаем нужное. Ну и мы планируем растянуть ремонт месяца на три, до нужного дня.

— Во Владимире ваши люди есть? Поручите им узнать, пишет Зубатов книгу или нет.

— Эээ… А он должен писать книгу? — удивился Борис.

— Во всяком случае, я его об этом просил.

— Вы??? Зубатова???

— Ну да, он же мой многолетний шахматный партнер.

— Хорошо, — неуверенно кивнул Савинков, — а если пишет, то что?

— Нужно иметь возможность изъять рукопись.

В легкую деревянную будку слева от нас прошел совсем молодой парень-киномеханик, через оставленную открытой дверцу было видно, как он раскочегаривает проектор — в самом прямом смысле. Подключил два шланга от баллонов с газом, зажег горелку, вдвинул в пламя зажатый в держателе кусочек мела, довел его до белого каления…

Ни хрена себе у них тут источники света! Я-то думал что будет сильная электрическая лампа, а не открытый огонь в деревянной будке, тут что, противопожарных правил не знают? Хотя… судя по тому, что будка киномеханика именно будка, а не отгороженное кирпичной стеной помещение, не знают.

Тем временем зал человек на пятьдесят заполнялся зрителями, а парень вынул бобину, заправил пленку в аппарат, а вместо второй катушки подвесил мешок, куда должны была попадать отсмотренная лента.

Так, если горелка, то один из баллонов с кислородом, а второй с чем, с ацетиленом? Нет, запах не тот, скорее, эфир. Твою же мать! Горелка, эфир, кислород, целлюлозная пленка — это же натуральная зажигательная бомба, и мы сидим в полутора метрах от нее! И одна дверь в зал!

— Срочно уходим, — дернул я Бориса за рукав, как только погасили свет.

— Филеры? — обеспокоился Савинков, но встал и пошел за мной в темноте к тонкой полоске света у входа.

Отдернув штору, я вышел в фойе, пробрался к выходу и дотащил Бориса до противоположного тротуара.

— Крамер, всем нашим — никаких больше встреч в синема, только в электротеатрах!

— Почему? Отличное же мест…

Его прервал вопль “Пожар!”, за которым последовали “Горим!” и на улицу, толкаясь в проходе, посыпалась публика из фойе, музыканты с инструментами, буфетчик с полотенцем… Тут же начали собираться зеваки, толпа густела с каждой секундой.

Из синематографа слышны были крики и визги, кто-то орал “Пусти! Пусти!”, женский голос верещал “Шляпка, моя шляпка!” и вот наружу появились первые растрепанные и помятые зрители.

— Тащи! Тащи давай! — раздался из фойе трубный бас и кто-то буквально начал выкидывать публику на улицу.

— Шляпка! Шляпка!

— На улицу, дура! Сгоришь!

В толпе перед входом, из которого уже тянуло дымом, суетился франтоватый купчик, видимо, хозяин заведения, и тут кто-то из зрителей упал на выходе, следом другой, а в зале что-то оглушительно взорвалось и посыпались стекла.

Савинков оторопело глядел, как стоявшие рядом раскидывают кучу-малу, выдергивая упавших за руки и оттаскивая их в стороны. Из фойе уже плескало огнем, когда последним выскочил обладатель баса — дьяконского вида мужик, тащивший за шкирку киномеханика и вставший только на нашей стороне. Парень сполз вниз по стене, бормоча под нос “Мел… мел…”

— Что мел? Что ты несешь? — встряхнул его дьякон.

— Мел… раскололся… — ему явно тяжело было говорить, он откашливался и утирал слезы, — кусок… раскаленный… на пленку… полыхнуло…

— Вот, Крамер, сами видите, почему никаких больше встреч. Дерево, ткань, один узкий выход, это хорошо, что сегодня обошлось. Кстати, вам надо побыстрее уходить, я уже слышу колокол от Басманной части, сейчас тут будут пожарные и полиция.

Лето 1905

Терентий на недельку съездил на родину, в Конотоп, и вернулся обалдевший.

Как и многие тишайшие провинциальные городки, известные разве что сортом огурцов или особенными мочалками, Конотоп не имел серьезной промышленности, кроме железнодорожных мастерских при узловой станции и оставался стандартным местечком черты оседлости, с четвертью евреев среди прочих жителей.

Революционная лавина, как мы ни пытались ее сдержать и направить, неслась и ширилась, втягивая в себя все больше людей, зачастую против их воли. Сразу после манифеста свобода печати стала осуществляться явочным порядком — пока власти не опомнились, начали выходить десятки новых газет и журналов. Изредка цензура успевала закрыть одно-другое издание, но на их месте немедленно возникали три-четыре новых. Заодно появилось множество профсоюзов и партий, даже эсеры и эсдеки перешли на легальное положение, были созданы партии кадетов, консерваторов, монархистов и пресловутый “Союз русского народа”.

А в Конотопе вот уже несколько месяцев по ночам гремели взрывы.

Бомбы подкладывали то на подоконники учительских квартир, то на крыльцо общежития городовых, и после каждого бабаха, пока по счастью или по неумелости доморощенных террористов без жертв, город наводняли листовки “союза учеников”, анархических групп с вычурными названиями или комитетов революционных партий. Кто-то открещивался от взрывов, кто-то, наоборот, брал ответственность на себя и грозил новыми, так оно и шло до манифеста.

— Ладно когда броненосец бунтуется из-за офицеров или рабочие на фабриках бастуют, а тут сплошь молокососы, — рассказывал Жекулин. — Гимназисты, реалисты вроде Мити, студенты пошли по городу с красными флагами, с ними жидки с жидовками увязались, встречных заставляли шапки ломать, а кто не желал — так и лупцевали. Всей толпой подступили к тюрьме, требовать своих, кого раньше заарестовали, обратно, палили в воздух, а стражников там — ну десяток, ну два, а толпа тысячи три человек. И полиция растерялась, не знали что делать, Манифест-то демонстрации разрешил, а вот можно ли в тюрьме ворота выламывать, не сказано, оттого и неуверенность в начальстве большая была. Эти, значит, “прогрессивная молодежь”, послали трех студентов на переговоры и уболтали открыть ворота, а там пошло-поехало, сперва политических выпустили, а там уж и всех остальных, кто за кражи или разбой сидел.

Казаков в город прислали, но мало, сотню всего, а им же присутствия охранять надо — ну там суд, правление уездное и прочее. Гимназисты вообще распоясались, поначалу-то разве стекла учителям били да срамное про них на стенах писали, а тут хозяевами себя почуяли, всем дерзят, что ни день — то новые требования, то инспектора училищ отставить, то уволенных от учения вернуть в гимназии и прочее такое. И жиды тоже как с цепи сорвались, свобода, ити ее. Нет, жизнь у них не сладкая, но зачем же в иконы стрелять было?

— А точно евреи стреляли?

— Да кто там сейчас разберет, все митингуют, а власти в городе, почитай, и нету. Ну и когда попика из Вознесенского собора заставили красному флагу кланяться, камилавку с него сбили, да по шее накостыляли, все в обратную сторону и шарахнулось. Тут уж обыватели возроптали, кликуши-то церковные ужасов нарассказывали, так полгорода пошло жидов громить. И слава богу, казакам в помощь еще драгун два эскадрона пригнали и роту солдат, кое-как остановили, но убитых было человек десять — и погромщиков двух застрелили, и в пожаре в синагоге человек сгорел, и забили нескольких. Худо, очень худо.