— Но вы должны были дать «добро», — заметил я.

— Да, — сказал Гроунвельт. — То, что он поехал, мне было выгодно.

— Так что же случилось с ним? — спросил я.

— Мы не знаем, — ответил Гроунвельт. — Он получил деньги, сложил их в свой модный чемодан, а потом просто исчез. Фуммиро считает, что он где-нибудь в Бразилии или в Коста-Рике, и живет как король. Но мы с тобой лучше знаем Калли. Он не мог бы жить нигде, кроме Вегаса.

— Что же, по вашему мнению, могло случиться? — снова спросил я Гроунвельта.

Гроунвельт посмотрел на меня и улыбнулся.

— Знаешь это стихотворение Иейтса? Начинается оно, я думаю: «Как много и солдат, и моряков лежит вдали от милых берегов», вот это как раз то, что случилось с Калли. Я представляю, что он мог бы лежать на дне одного из этих великолепных прудов, рядом с домом, где хозяйничают гейши. И как бы это было ненавистно ему. Ему хотелось умереть в Вегасе.

— Но вы предприняли что-нибудь? — спросил я. — Сообщили в полицию или японским властям?

— Нет, — ответил Гроунвельт. — Это делать бессмысленно, и думаю, что и тебе не стоит.

— Я соглашусь с вами, что бы вы ни сказали по этому поводу. Может быть, Калли и объявится в один прекрасный день. Может быть, он войдет в ваше казино с чемоданом денег, как будто ничего и не случилось.

— Это исключено, — сказал Гроунвельт. — Не думай ничего подобного, прошу тебя. Я не прощу себе, если у тебя останется какая-то надежда. Просто прими это. Считай, что он всего лишь еще один игрок, которого проценты стерли в порошок.

Он помолчал, а потом добавил тихо:

— Он сделал ошибку, подсчитывая карты в подкове.

И улыбнулся.

Теперь я знал ответ на свой вопрос. На самом деле Гроунвельт говорит мне, что Калли с этой курьерской миссией послал он, Гроунвельт, и он же решил, каким будет ее конец. И, глядя теперь на этого человека, я понимал, что устроил он все это не из какой-то злодейской жестокости, не из какого-то желания отомстить, но по причинам, которые считал серьезными и вескими. Что это было просто необходимой частью его бизнеса.

Когда мы прощались, Гроунвельт сказал:

— Оставайся в отеле столько, сколько захочешь. Все компенсировано.

— Спасибо, — сказал я. — Но, думаю, я уеду завтра.

— Будешь играть сегодня ночью?

— Наверное, да, — сказал я. — Буквально чуть-чуть.

— Надеюсь, тебе повезет.

Провожая меня до дверей, Гроунвельт вложил мне в руку стопку черных стодолларовых фишек.

— Они были в столе у Калли, — сказал он. — Я уверен, он хотел бы, чтобы эти фишки ты поставил напоследок, наудачу. Может быть, это счастливые деньги.

Он помолчал мгновение.

— Я сожалею о Калли, мне не хватает его.

— Мне тоже, — сказал я.

И я ушел.

Я снова сидел у себя в номере, который дал мне Гроунвельт, в гостиной, преобладающими цветами которой были оттенки темно-коричневого. Идти в казино настроения не было, а для кино я чувствовал себя слишком усталым. Я сосчитал черные фишки, мое наследство от Калли. Их было десять, ровно тысяча долларов. Я подумал о том, как обрадовался бы Калли, если бы я просто сунул фишки в чемодан и уехал из Вегаса, не проиграв их. Может быть, я так и сделаю.

Меня не удивило то, что произошло с Калли. Можно сказать, что это было заложено в его характере — то, что в конце концов он пойдет против процентов. В сердце своем, хоть и мошенник, Калли все же был игроком. Со своей верой в подсчет карт ему было никогда не сравниться в Гроунвельтом. С Гроунвельтом, чьи процентные законы, словно «железная дева»,[12] раздавливали все и вся до смерти.

Я попытался заснуть, но безуспешно. Было уже поздно звонить Валери: в Нью-Йорке было около часа ночи. Я стал пролистывать вегасскую газету, купленную в аэропорту, и наткнулся на рекламу фильма, последней работы Дженел. Это была вторая женская роль, но Дженел сыграла настолько здорово, что получила за нее одну из наград Академии Кинематографии. Фильм шел в Нью-Йорке всего только месяц, и я собирался сходить на него, поэтому я решил пойти на него сейчас. Даже несмотря на то, что после той ночи, когда она ушла, оставив меня в номере отеля, я не встречался и даже не разговаривал с ней.

Это была хорошая картина. Я смотрел, как на экране Дженел делает все те же самые вещи, какие делала со мной. Лицо ее на этом огромном экране выражало всю ту нежность, всю ту чувственность, которые она проявляла ко мне, когда мы были в постели. И я думал, глядя на ее экранное изображение, где же настоящее? Что она чувствовала со мной в постели, и что она чувствовала на экране? В одном из эпизодов, когда ее любовник отверг ее, на лице ее было то же расстроенное выражение, которое разрывало мое сердце, когда она считала, что я обошелся с ней жестоко. Меня поразило, как близко ее игра следует всем нашим неистовым секретным страстям. Лицедействовала ли она в отношениях со мной, готовясь к роли, или ее игра питалась той странной и сладкой болью, что мы оба испытывали? И я почти снова влюбился в нее, наблюдая ее игру, и радовался, что для нее все сложилось удачно. Что к ней пришел успех, что она получала от жизни все, что ей хотелось, или, по крайней мере, представляла, что ей этого хочется. Вот и настал конец этой истории, думал я. Вот он я, бедный несчастный любовник, с расстояния наблюдающий успех своей возлюбленной, и все должны будут жалеть меня, а я буду героем, потому что я такой чувствительный, и буду страдать и жить в одиночестве, одинокий писатель, делающий книги, в то время как ее талант сверкает на кинонебосводе. Вот в таком виде мне и хотелось бы все оставить. Я пообещал Дженел, что если когда-нибудь и напишу о ней, то ее героиня не будет выглядеть побежденной или достойной жалости. Как-то мы пошли с ней на «Историю любви», и она была просто вне себя.

— Почему у вас, у писателей долбанных, девушка всегда в конце умирает? — негодовала она. — Не знаешь? А потому, что так легче всего от них избавиться. Вы устали от них, но вам не хочется казаться злодеем. Поэтому вы просто берете и убиваете ее, и оплакиваете ее — и вы герои. Лицемеры вы долбанные! Вечно вам надо в чем-нибудь вывалять женщин.

Я увидел, что глаза ее, обычно золотисто-карие, стали почти черными от гнева.

— Не вздумай, сукин сын, когда-нибудь вот так отделаться и от меня!

— Обещаю, — сказал я. — Но ведь ты все время говоришь мне, что не доживешь и до сорока? Что израсходуешь себя раньше?

Она часто пичкала меня подобной ересью. Ей нравилось драматизировать свою жизнь.

— Это не твоего ума дело, — ответила она. — К тому времени мы уже не будем с тобой даже разговаривать.

Я вышел из кинотеатра и начал долгий путь обратно в Занаду. Я шел долго. Проходя отель за отелем, я шел от самого конца Стрипа, сквозь водопады неоновых огней в сторону темнеющих гор, стоящих на страже у самой верхней точки Стрипа. И я думал про Дженел. Я обещал ей, что, если буду писать про нас, то никогда не выведу ее как побежденную, или достойную жалости или даже оплакивания. Она потребовала, чтобы я дал ей это обещание, и я так и сделал, все в шутку, конечно.

Но в жизни все по-другому, нежели в наших головах. Она не пожелала оставаться где-то на краю моего сознания, как это скромно сделали Арти, и Осано, и Маломар. Волшебство мое потеряло силу.

Потому что к тому времени, когда я увидел ее на экране — настолько полную жизни и страсти, что даже снова влюбился в нее — ее уже не было среди живых.

Дженел готовясь к новогоднему вечеру, делала себе макияж, очень медленно и тщательно. Поворачивая увеличивающее зеркало, она наносила тени на веки. В верхней части зеркала отражалась комната за ее спиной. В квартире был настоящий кавардак: лежащая где попало одежда, туфли, не убранные на место, невымытые тарелки на столе, незаправленная кровать. Придется встретить Джоела на пороге, а в квартиру даже не впускать. «Человек с роллс-ройсом», Мерлин так его называл. Она спала с Джоелом время от времени, не слишком часто, и сегодня, она знала, ей тоже придется спать с ним. Все-таки это канун Нового Года. Она уже приняла ванну, надушилась и воспользовалась вагинальным дезодорантом. Она была готова. Она подумала о Мерлине, о том, позвонит он ей или нет. Уже два года он не звонил ей, но вдруг он это сделает сегодня или завтра? Ночью, она знала, он не станет звонить. Минуту она размышляла, не сделать ли это самой, но ведь он сразу запаникует, трус этакий. Он всегда так боялся разрушить свою семейную жизнь. Эту говняную конструкцию, которую он выстроил за все эти годы, используя Дженел, как подпорку. Но она, в общем-то не скучала по нему. Она знала, что на себя прошлого он глядит с презрением за то, что был влюблен, а она на их совместные годы — с радостью и без сожаления. Для нее не имело никакого значения то, что они так жестоко ранили друг друга. Она уже давно все простила ему. Он — не простил, и она это тоже знала. Как и то, что, по его мнению, он потерял частичку самого себя. Но она знала, что ни он, ни она ничего не потеряли.