— Опять ты со своей херней про взламывание сейфов, — отвечал Осано. — Ты просто уходишь от разговора. У тебя есть мысли. Ты настоящий художник. Но тебе нравится представлять, что ты маг, фокусник, что ты можешь держать все под контролем, — то, о чем ты пишешь, свою жизнь в целом, что можешь обойти все ловушки. Вот как ты действуешь.

— Вы неправильно себе представляете, что значит быть магом, — сказал я ему. — Маг практикует магию. Только и всего.

— И ты думаешь, этого достаточно? — спросил Осано, и чуть грустно улыбнулся.

— Для меня — достаточно, — ответил я.

Осано кивнул.

— Знаешь, когда-то я был магом, ты ведь читал мою первую книгу. Сплошная магия, верно?

Я был рад, что мог с этим согласиться. Эта книга вызывала у меня симпатию.

— Чистая магия.

— Но этого было недостаточно, — сказал Осано. — Для меня.

Тем хуже для тебя, подумал я. Он, видимо, прочитал мои мысли, потому что сказал:

— Нет, совсем не так, как ты думаешь. Я просто не мог повторить это еще раз, потому что не хочу или, может быть, не могу. После той книги я перестал быть магом. Я превратился в писателя.

Я пожал плечами, с некоторой неприязнью, должно быть. Осано это заметил.

— И моя жизнь пошла кувырком, да ты и сам это видишь. Завидую тебе, как ты живешь. Не пьешь, не куришь, не бегаешь за бабами. Все взято под контроль. Ты просто пишешь, ездишь в Вегас играть, и изображаешь примерного отца и мужа. Но ты очень одноцветный маг, Мерлин. Ты очень безопасный маг. Спокойная жизнь, спокойные книги; ты заставил отчаяние исчезнуть.

Его раздражали такие разговоры. Он-то полагал, что попал в точку, не замечая, что несет чепуху. Но я не стал возражать, ведь получалось, что моя магия действует. Ведь это было все, что он видел и это меня устраивало. Он думал, что я способен управлять собственной жизнью, что я не страдаю, или не даю себе права страдать, что не мучаюсь от одиночества, которое бросает его самого от одной женщины к другой, к выпивке, к кокаину. Двух вещей он не мог понять. Что страдал он из-за того, что на самом-то деле сходил с ума. И второе, что в этом мире каждый испытывает страдания и одиночество, и никто не придает этому большого значения. Что в этом нет ничего особенного. Собственно говоря, и сама жизнь — ничего особенного, уж не говоря об этой его долбанной литературе.

Внезапно на меня свалились неприятности с неожиданной стороны. В один прекрасный день мне на работу позвонила жена Арти, Пэм. Она сказала, что хотела бы встретиться со мной. Что дело очень важное, но что Арти при этом не должен присутствовать. Не мог бы я приехать прямо сейчас? Я запаниковал. Не отдавая себе в этом отчета, я всегда волновался за Арти. Он был довольно болезненным и выглядел всегда усталым. Изящный, тонкий в кости, он переносил тяготы жизни более болезненно, чем большинство. Я так перепугался, что стал умолять ее рассказать в чем дело сейчас, по телефону, но она отказалась. Сказала, правда, что дело тут не в здоровье, никаких страшных диагнозов. У них с Арти возникли личные проблемы, и ей требовалась моя помощь.

Я сразу же почувствовал эгоистическое облегчение. Видимо, проблема была у нее, а не у Арти. И все же пораньше ушел с работы и поехал к ней на Лонг-Айленд. Арти жил на северном побережье Лонг-Айленда, а я на южном. Так что это было не столь уже далеко от меня. Я рассчитывал, что поговорю с ней и успею домой к ужину, разве что чуть-чуть опоздаю. Валери я не стал звонить.

Я любил бывать у Арти. У него было пятеро ребятишек, но это были славные дети, имевшие множество друзей, которые постоянно присутствовали в доме, и Пэм, похоже, ничего не имела против. Она покупала для них печенье коробками и всегда имела наготове огромные кувшины с молоком. Кто-то из детей смотрел телевизор, другие играли на лужайке. Я сказал детишкам «Привет», и они так же коротко поздоровались со мной. Пэм пригласила меня в кухню, огромное окно которой выходило на побережье. Кофе уже был сварен, и она разлила его по чашкам. Потом, подняв голову, взглянула на меня и сказала:

— У Арти есть девушка.

Несмотря на то, что она родила пятерых детей, выглядела Пэм очень молодо и имела прекрасную фигуру, была высокой, стройной. В чувственном лице ее было что-то от Мадонны. Родом она была из маленького городка на среднем Западе. Они познакомились с Арти в колледже, а отец ее был президентом небольшого банка. Никто в ее семействе на протяжении трех поколений не имел более двух детей, и ее родители считали героической жертвой то, что она родила пятерых. Они этого понять не могли, а я мог. Однажды я спросил об этом Арти, и он сказал:

— За этим обликом Мадонны — одна из самых ненасытных женщин на всем Лонг-Айленде. И это меня вполне устраивает.

Если бы о своей жене кто-нибудь другой сказал нечто подобное, меня бы это оскорбило.

— Счастливчик, — сказал я.

— Ага, — ответил Арти. — Но думаю, она испытывает ко мне жалость, ну, знаешь, из-за сиротского приюта. И ей хочется, чтобы я никогда больше не чувствовал себя одиноким. Что-то вроде этого.

— Ты просто счастливчик.

И вот теперь, когда Пэм выдвинула это обвинение, я немного разозлился. Я знал Арти. Обманывать жену было для него делом невозможным. Он не мог подвергать риску развала свою семью, которая столько для него значила.

Пэм всегда державшаяся прямо, сейчас ссутулилась; в глазах ее блестели слезы. Но она вглядывалась в мое лицо. Если у Арти был роман, единственный, кому он рассказал бы об этом, был я. И она надеялась, что мое лицо скажет ей правду.

— Это неправда. Вокруг Арти всегда вились женщины, и его это доставало. Он честнейший парень. Ты же знаешь, я не стал бы выгораживать его. Я не стал бы его закладывать, но и выгораживать тоже не стал бы.

— Да, это я знаю. Но он поздно возвращается домой, по крайней мере, трижды в неделю. А вчера вечером я заметила у него на рубашке губную помаду. А когда я ухожу спать, он поздно вечером звонит кому-то. Он не тебе звонит?

— Нет, — ответил я.

Тут я понял, что дело хреново. Может быть, это правда. Я все еще в это не верил, и должен был все выяснить.

— И он стал тратить больше денег, чего раньше никогда не делал, — сказала Пэм. — Ах, черт.

Теперь она плакала в открытую.

— Придет он сегодня к обеду? — спросил я.

Пэм кивнула. Я набрал номер Валери и сказал ей, что обедаю сегодня у Арти. Время от времени мне вдруг жутко хотелось увидеть Арти, и я навещал его, поэтому Валери не стала задавать никаких вопросов. Повесив трубку, я спросил Пэм:

— А на мою долю еды хватит?

Она улыбнулась и снова кивнула.

— Ну конечно.

— Я тогда поеду встречу его на станцию. И прежде, чем мы сядем обедать, мы обсудим все это начистоту.

Придав всему этому комический смысл, я заявил:

— Мой брат невиновен.

— О, конечно, — ответила Пэм. Но все же улыбнулась.

На станции, ожидая поезда, я почувствовал жалость к Пэм и Арти. Но в этом было чуть-чуть самодовольства. Всегда так бывало, что Арти выручал меня, и вот теперь мне придется его выручать. Несмотря на все очевидные факты, эту губную помаду на рубашке, поздние возвращения и телефонные звонки, непривычные траты, — все же я знал, что по большому счету Арти не виноват. Худшее, что могло бы быть — это какая-нибудь молодая девчонка оказалась столь привязчивой, что Арти мог дрогнуть — может быть. Даже сейчас мне трудно было в это поверить. К чувству жалости примешивалась и зависть, которую я всегда испытывал к способности Арти привлекать женщин, которой я никогда не обладал. С легким удовлетворением я подумал, что быть некрасивым не настолько уж плохо.

Когда Арти сошел с поезда, он не слишком удивился, увидев меня. Я и раньше иногда, нанося визит без предупреждения, встречал его на станции. Мне было всегда приятно делать это, и он всегда был рад встрече со мной. И мне всегда было приятно видеть, что он рад увидеть меня, сидящего на станции и ожидающего его. На этот раз, внимательно приглядевшись, я заметил, что сегодня он не испытывает той обычной радости: