Но не зависит ли от этих ультрарелятивистских процессов, от возникновений и порождений различных элементарных частиц течение времени, его темп? Ведь элементарные частицы являются, быть может, средоточиями сил, охватывающих всю метагалактику, они обладают сложной структурой, это самые сложные объекты физического мира. И нельзя ли предположить, что в минимальных временнымх интервалах развертываются события, которые в макроскопическом отсчете длятся долгие годы? И так ли уж фантастична мысль о том, что познание ультрарелятивистской причинности и управление ультрамикроскопическими процессами позволят менять направление времени и вместе с тем темп его отсчета?
Мне трудно рассказать о владевших мной в те годы мыслях. Даже четкие и однозначные концепции в области физики элементарных частиц с трудом поддаются популярному изложению. Здесь же сами мысли были крайне неопределенными, они были даже не вопросами, адресованными природе, а скорее сомнениями в законности и осмысленности появившихся вопросов. Сейчас я мог бы расстаться с некоторыми сомнениями, но мне хочется передать ощущения того времени: радостное предчувствие истины, пока таящейся под полупрозрачным покрывалом Изиды [111], затем разочарование, иногда достаточно мучительное, неожиданная новая догадка и новое разочарование…
Но мне не хотелось бы эту наиболее недостоверную по результатам и наиболее достоверную по психологической канве часть моих записок превратить в условную рамку путевых заметок о временнымх путешествиях. К тому, что говорилось во вводном очерке, я хочу добавить, что без длительных размышлений о современной физике, о перспективе послеатомной цивилизации, опирающейся уже не на атомную и ядерную физику, а на физику элементарных частиц, — без всего этого машина времени не могла бы стать реальностью. Даже не в том смысле, что в машине времени используется управление ультрамикроскопическими процессами для изменения и направления темпа времени. В этом смысле мне вряд ли удастся преодолеть скептицизм читателя. Но чтобы увидеть человеческую мысль в ее динамике с максимальной конкретностью, нужно взглянуть на нее через призму современной мысли, впитавшей в себя не только итоги неклассической науки, но и ее прогнозы. В этом отношении рассказ о физических интересах, приведших к возможности общения с прошлым, абсолютно достоверен.
Меня в те годы интересовала не столько прикладная сторона возможного изменения темпа и направления времени при воздействии на него ультрамикроскопических процессов, сколько некоторая общефилософская проблема, приобретающая здесь беспрецедентную отчетливость. В сущности, эта проблема и была иногда явно, иногда неявно главной темой моих бесед, упомянутых в этих записках, и других более многочисленных, которые я не записал, и еще более многочисленных мысленных бесед, которые я вел сам с собой после наших встреч и перед ними. Когда я слышал из уст Данте об «отдаленном звоне, напоминающем печаль об ушедшем дне», я думал о реальности и ценности неповторимого звена бесконечной цепи дней, минут, мгновений… Когда Данте вспоминал о судьбе Франчески да Римини, его слова в моем сознании сопровождались мыслью о реальности и ценности неповторимой жизни индивидуума, об этой общей и фундаментальной проблеме человеческого бытия. Но в глубине сознания все время стояла та же наиболее общая проблема реальности мимолетных, кратких, непротяженных здесь-теперь.
Психологическим, а в конечном счете и логическим, наиболее важным источником этой неотступной мысли были данные современной физики. Ее усилия связать макромир и космос с микромиром; бесконечные, физически не воспринимаемые значения массы, энергии и заряда, возникающие при подходе к здесь-теперь с соотношениями, действующими вне здесь-теперь; интерпретация этих бесконечностей, мучительная борьба Эйнштейна с трудностями, стоящими перед единой теорией поля, — все это мне казалось воплощением сквозного вопроса о реальности малого, локального, исчезающего перед лицом бесконечно большого. Затруднения современной теории элементарных частиц заставляли меня вспоминать трагический стон Паскаля [112], его слова о мимолетной человеческой жизни, затерянной в бесконечном пространстве и бесконечном времени. Иногда трудности, о которых идет речь, казались мне змеями, которые оплели современного Лаокоона [113]и не дают ему двигаться.
Но таким впечатлениям и мыслям противостояли историко-философские и историко-научные данные.
Парадоксы и противоречия познания оказываются импульсами и условиями его движения. Каждый крупный этап в истории философии и науки был преодолением, новым, хотя и не исчерпывающим, решением инвариантных коллизий, которые каждая эпоха получает от предыдущей и передает последующей.
Возможность связи между ультрамикроскопическими процессами и направлением и темпом времени представлялась мне характеристикой современного этапа науки, новым решением меняющейся, но в какой-то мере сохраняющейся проблемы здесь-теперь и вне-здесь-теперь. Если в машине времени процессы в ультрамикроскопических ячейках пространства-времени, в минимальных здесь-теперь приводят к повороту времени назад или вперед и к изменению его темпа, то это будет новым шагом в бесконечном решении вопроса о соотношении здесь-теперь и вне-здесь-теперь.
Эта коллизия бесконечна. Ее неизбывное возникновение отражает само бытие. Здесь неотделимо от вне-здесь, потому что мир существует в пространстве, потому что субстанция протяженна. Теперь неотделимо от вне-теперь, потому что мир существует во времени, он изменяется, он движется. И это движение объективно. Общение с прошлым не уничтожает его.
Не уничтожает прошлого и общение с прошлыми мыслями, с объективным ходом мысли. В этом — реальность машины времени. Весь интерес путешествий в прошлое — в возможности прикоснуться к тому, что кристаллизовалось в настоящем, что определяет возможность вмешательства в будущее.
Пластичность будущего — результат незыблемости прошлого. Возможность управлять своим будущим открывается перед человечеством благодаря тому, что оно познает закономерный, детерминированный ход прошлой эволюции. Это относится к эволюции физического мира, к перегруппировкам элементарных частиц, к их трансмутациям, к интегральным процессам, охватывающим космос в целом. Относится это и к эволюции идей. Путешественник во времени не является ментором своих предков, переносящим в прошлое современные идеи. Историческая последовательность идей закономерна. И именно эту особенность путешествий на машине времени мне бы хотелось подчеркнуть.
Перечитывая исторические и литературные свидетельства о моей жизни в Париже в предреволюционные годы (об этих годах мне предстоит рассказать), я иногда удивлялся, почему крупные политические деятели ничего не сообщают о встречах со мной. Это несколько уязвляло мое самолюбие, как и молчание тех мыслителей древности, средних веков и нового времени, с которыми я беседовал. Вероятно, в их переписке можно было бы найти какие-то упоминания. Но пока таких находок нет.
В конце концов я понял причину. Она состоит в следующем.
Я беседовал с мыслителями, творчество которых лежало на основном пути человеческой мысли, было частью ее течения в главном фарватере. Именно таких людей называют великими людьми, и именно их переписка и мемуары сохраняются и публикуются. Роль личности в истории идей очень велика, но она пропорциональна близости ее стремлений к тому направлению, которое определено эпохой, точнее, теми сторонами эпохи, которым принадлежит будущее. Когда-то Эйнштейн в характерной для него несколько шутливой манере выразил эту мысль в геометрической форме: «Модуль вектора, выражающего силу идеи, пропорционален косинусу угла между ним и направлением результирующей, макроскопической линии познания». Мыслители, заглядывающие далеко в будущее, больше всего связаны с настоящим. Свойственная им свобода мышления вытекает из проникновения в глубокие процессы эволюции бытия и сознания, которая характеризует своим направлением эпоху. Герои не делают истории, и великие мыслители не создают истории мысли. Они воплощают и выражают ее. Нужно сказать, что после перехода к гармоничным общественным отношениям наблюдается ликвидация различия между великими и обычными людьми. Каждый человек может своими мыслями и действиями вызвать цепную реакцию в развитии производства, культуры, познания. Этому особенно способствует современная наука, в которой отдельное наблюдение, отдельная находка, эксперимент могут поколебать и изменить самые общие, когда-то считавшиеся априорными представления о мире. Но такая сила индивидуальной мысли связана с высокой осознанностью общих, макроскопических путей познания и бытия. В этом основа истории как закономерного процесса и соответственно — «теорема существования» исторической науки.
