Репертуар негритянского актера, казалось бы, должен был ограничиться пьесами с участием цветных, однако, если хорошенько подумать, можно прийти к заключению, что, если белый актер мажет себя краской, играя роль черного, почему бы и негритянскому актеру не побелить себя свинцовыми белилами, чтобы сыграть роль белого? Это и случилось. Аира Олдридж играл на следующей неделе короля Лира и произвел самое благоприятное впечатление. Картонный череп телесного цвета, из-под которого падали серебряные пряди, скрывал шерстяную шевелюру актера до самых бровей. Приплюснутый нос был исправлен восковой горбинкой. Толстый слой румян покрывал его черные щеки, и длинная седая борода, спускаясь на грудь, скрывала остальную часть лица. Превращение было полным. Корделия не могла бы заподозрить, что отцом ее был негр. Искусство грима не заходило еще так далеко. Впрочем, кокетства ради, и его вполне можно понять, Аира Олдридж не побелил себе руки. Я нашел, что он с большим искусством исполняет роль старого короля, преследуемого злыми дочерьми, он играет эту роль лучше, чем роль венецианского мавра. Здесь, в Лире, это игра, в Отелло же он просто показывает самого себя. У него были великолепные порывы негодования и ярости, чередовавшиеся с моментами слабости, старческой дрожи и сонливого повторения одного и того же, как это бывает у столетних старцев, которые, оказавшись под тяжестью нестерпимых несчастий, переходят от идиотизма к безумию. Удивительная вещь, показывающая, насколько Аира Олдридж владеет собой: крепкий человек в расцвете сил, он во весь вечер не сделал ни одного движения, которое бы выдавало его молодость. Голос, походка, жесты — все в нем напоминало глубокого старца.

Успехи негритянского трагического актера вызвали дух соперничества у Самойлова, великого русского актера, который тоже с шекспировским пылом и силой играл в Александрийском театре Отелло и короля Лира. Самойлов — это гениальный актер примерно типа Фредерика. Он неровен, своенравен, очень часто великолепен, полон молний и вдохновений. Он может быть одновременно ужасен и по-шутовски смешон, и, если он превосходно изображает героя, не менее великолепно он играет и пьяницу. Кроме того, Самойлов — светский человек с прекрасными манерами. Артист до корней волос, он сам рисует свои костюмы и набрасывает карандашом остроумные и ловко исполненные карикатуры. На его выступлениях было много народу, но не так много, как на представлениях с Айрой Олдриджем. По совести, не мог же Самойлов превратиться в негра!

У каждого города есть свое тайное, удаленное от центра место, где собирается всякий сброд. Вы можете его и не увидеть, так как, даже долго пробыв в городе, вы по привычке прогуливаетесь в сети одних и тех же аристократических улиц. Место, о котором я говорю, — это свалка мусора, куда свозят омерзительные, неузнаваемые, неприглядные остатки прежней роскоши, еще пригодные для потребителей пятой или шестой руки. Здесь заканчивают свой век кокетливые шляпки, изящные шедевры знаменитых модисток, теперь уже вытянутые, выцветшие, засаленные, впору разве что на голову дрессированному ослу; черные фраки из тонкого сукна, когда-то украшенные орденами и блиставшие на великолепных балах, теперь дырявая ветошь; вечерние платья, сброшенные в один прекрасный вечер на руки горничной, пожелтевшие, с разорванными кружевами, с облезлыми мехами; вышедшая из употребления мебель — одним словом, перегной и наслоения прошедших эпох. В Париже это Тампль, в Мадриде — Рестро, в Константинополе — Блошиный рынок, в Санкт-Петербурге — Щукин двор[57], нечто вроде Пале-Руайаля с рядами живописных лавочек. В районе рынка[58] скажите извозчику сакраментальное «налево», и, проехав три-четыре улицы, вы окажетесь по нужному адресу.

Если ваше обоняние не слишком утонченно, вы войдете через ряды обуви и кож. Сильный запах кожи в соединении с навязчивым духом тухлой капусты очень типичен для этих мест. Иностранцу к нему трудно привыкнуть. Но когда хочешь все увидеть, не стоит разыгрывать из себя претенциозного франта.

Лавки на Щукином дворе сколочены из обрезков досок, это грязные трущобы, и нетронутый белый снег, который в этот день посеребрил их крыши, выставил напоказ всю эту грязную, тухлую гадость.

Гирлянды старых кожаных ботинок (и каких ботинок!), одеревеневшие кожи, ужасающе карикатурными силуэтами напоминавшие форму животных, которых они когда-то покрывали; замызганные и изодранные тулупы как бы сохраняли форму человеческого тела — все это разношерстное барахло висело прямо перед лавкой, на улице, под низким желтовато-серым небом, кое-где присыпанное снегом, и имело вид чего-то ничтожно-скорбного, жалкого. Продавцы были не чище своего товара. Однако, царапая иглой покрытую лаком медную дощечку, Рембрандт сделал бы с этих бородатых, закутанных в бараньи шкуры людей несколько чудесных офортов. Из этих безобразных персонажей вышли бы очень характерные типы, ведь искусство повсюду найдет себе модель.

Сеть проулков разделяет ряды лавок на Щукином дворе. Каждый квартал относится к определенному виду торговли. По углам перекрестков сияют часовенки, в которых в свете лампад с улицы видны серебро и позолота миниатюрных иконостасов. На Щукином дворе запрещено зажигать огонь: одной искорки хватило бы, чтобы воспламенить это нагромождение досок и старья. Здесь рискуют зажигать только лампады перед образами. В этом темном и убогом месте массы золота и серебра церковной утвари особенно режут глаза. Проходя мимо этих часовен, покупатели и торговцы быстро и много крестятся. Некоторые из них, особенно усердные или попросту менее занятые, падают ниц лбом в снег, шепча молитву, и, вставая, бросают копейку в кружку, поставленную у двери.

Один из самых любопытных рядов на Щукином дворе — тот, где продают иконы. Если я вдруг забыл бы, какое в тот день было число, я мог бы подумать, что очутился в средневековье, настолько стиль рисунка икон был архаичен, а ведь большинство из них исполнено было просто накануне. Своими образами Россия с абсолютной верностью продолжает византийскую традицию.

В одной из этих лавок я нашел подделанную под православную богоматерь «Мадонну с просвирой» Энгра. Ее поза со скрещенными в молитве руками, с изящно касающимися друг друга пальцами, несмотря на известную трудность в ее исполнении, удалась неплохо, и голова вполне сохраняла характер оригинала. Я меньше всего ожидал встретить на Щукином дворе это напоминание о великом живописце. Как и какими путями его шедевр прибыл сюда и послужил моделью для русской иконы? Я приценился. Просили всего десять рублей, потому что икона была без оклада.

Торговцы иконами лучше одеты, чем их соседи — торговцы кожами. В основном на них старинные русские костюмы: суконный синий или зеленый кафтан, застегнутый на одну пуговицу у плеча и схваченный на талии тугим поясом, большие кожаные черные сапоги, длинные, висящие по обеим сторонам волосы разделены на прямой пробор. Они короче подстрижены на затылке, чтобы не мешать на вороте. Вьются светлые или орехового цвета бороды. У многих прекрасные, серьезные, умные и добрые лица. Они сами могли бы позировать для портретов Христа, которые продают, если бы византийское искусство допускало подражание природе в исполнении освященных церковью образов. Завидев, что вы останавливаетесь перед лавкой, они вежливо приглашают войти, и, даже если вы ограничитесь покупкой нескольких пустяков, они покажут вам весь свой арсенал, не без гордости останавливая ваше внимание на самых дорогих, хорошо исполненных вещах.

Для иностранца эти типично русские лавки очень интересны. Но опростоволоситься здесь легко: вы можете купить совершенно новую вещь, приняв ее за древность.

В России часто старинная иконопись на самом деле выполнена чуть ли не накануне, так как здесь веками неизменно повторяются одни и те же формы всяческой религиозной символики. Икона, которую знатоки, даже эксперты могли бы принять за греческое произведение IX или X века, зачастую выходит из соседней мастерской, и золотой лак на ней только что успел просохнуть.