– Я хотела было начать с некоей философской тирады, – сказала Оливия, держа в руках чашечку кофе. Энди приказал своим людям удалиться, что было для него довольно необычно. Она не оставалась наедине с ним уже несколько лет – за исключением ночей, – а это было уже второй раз за два дня. Энди смотрел на нее странным взглядом, уверенный, что сейчас она ему откажет. – Но ведь то, что происходит между нами, никакой философией уже не объяснишь, не правда ли? Я просто не перестаю удивляться, как нам удалось дойти до такой мертвой точки! Когда я начинаю вспоминать начало наших отношений, то мне кажется, что ты был в меня влюблен, и мне никогда, наверное, не понять, когда именно произошел перелом. Я помню отдельные события, которые сменяют друг друга, как сюжеты в выпуске новостей. Но выловить тот самый единственный момент, когда молоко начало скисать, я не в состоянии. А ты?

– Я не уверен, что это имеет большое значение, – с какой-то покорностью в голосе ответил Энди. Он уже знал, что она намерена ему сказать. Неужели она настолько мстительна? У него бывали увлечения, он делал в своей жизни много ненужного, но никогда не задумывался над тем, что все это имело для нее значение. И теперь он понял, каким дураком был все это время. – Мне кажется, что это случилось просто потому, что случилось, – добавил он. – И потом, когда убили моего брата… Ты и представить себе не можешь, насколько меня это изменило. Ты очень поддержала меня тогда, но не в этом дело. Внезапно от меня стали ожидать того, чего раньше ожидали от него. Я должен был перестать быть тем, кем я был до этого, и превратиться в него. И мне кажется, что мы с тобой просто потеряли друг друга в этой жизненной перетасовке.

– Может быть, ты должен был сказать мне об этом уже тогда?

Может быть, им не нужно было рожать Алекса, может быть, она должна была расстаться с ним в самом начале. Все равно она ни на что не променяла бы два года жизни ее сына. Но даже это не могло заставить ее завести сейчас еще одного ребенка. Глядя на своего мужа, Оливия поняла, что должна как-то вывести его из этого жалкого состояния. Казалось, он не доживет до момента, когда она наконец сообщит ему свой приговор. И она решила завершить все как можно быстрее:

– Я решила вот что: я согласна жить с тобой еще пять лет за миллион в год. Я понятия не имею, что сделаю с этими деньгами, – возможно, отдам благотворительным организациям, или куплю замок в Швейцарии, или открою исследовательский фонд имени Алекса, – но об этом как раз можно подумать позже. Ты предложил мне миллион в год, и я на это согласна. Но и у меня тоже есть свои условия. Я хочу от тебя гарантии, что после пяти лет – независимо от того, переизберут тебя на второй срок или нет, – я буду свободна. Если же ты вообще не выиграешь выборы, я уйду на следующий день. Никакие претензии с твоей стороны не принимаются. Я готова позировать для всех фотографий, которые тебе понадобятся, я готова сопровождать тебя во всех предвыборных поездках, но мы с тобой больше не муж и жена. Никому, кроме нас, знать об этом необязательно, но я хочу, чтобы в этом вопросе были раз и навсегда расставлены все точки над i. Куда бы мы ни поехали, я требую, чтобы у меня была отдельная спальня, и никаких детей у нас больше не будет. Это была резкая, быстрая и прямолинейная речь. Все было кончено. За исключением того, что Оливия только что обрекла себя на пятилетнее заключение. Энди был настолько удивлен, что даже не выглядел довольным.

– И как я должен объяснять отдельные спальни? – обеспокоенно и в то же время удовлетворенно спросил он. Он получил все, что хотел, – правда, за исключением ребенка, что было основным требованием его менеджера по предвыборной кампании.

– Скажи, что я страдаю бессонницей, – отрезала Оливия, – или кошмарами.

Это было неплохо, и Энди тут же принялся прикидывать, что можно придумать… У него столько работы… нагрузка первого лица государства… В общем, что-то в этом роде.

– А как насчет усыновления? – Энди пытался добиться своего в последних пунктах сделки, но в этом вопросе его жена была неумолима.

Забудь об этом. Я не покупаю детей ради политики. Нельзя обрекать на такую жизнь кого бы то ни было, а в особенности невинного ребенка. Дети заслуживают лучшей жизни, чем наша, – и лучших родителей. – Иногда она думала о том, чтобы родить или даже усыновить еще одного ребенка, но Энди не должен иметь к этому никакого отношения. Тем более не могло идти и речи о том, чтобы завести ребенка по такому вот соглашению, лишенному и намека на любовь. – Единственно, что мне нужно, – это контракт. Ты юрист и можешь сам его составить – просто договор между нами двумя, без посторонних.

– Но ведь нужны свидетели! – все еще не оправившись от изумления, возразил ее муж. Ее решение повергло его в шок. После всего услышанного предыдущим вечером он был уверен, что она ни при каких обстоятельствах не останется с ним.

– Тогда найди кого-нибудь, кому ты доверяешь, – тихо сказала она, понимая, однако, что в его мире это немыслимо. Любой человек из его окружения немедленно бы продал это известие.

– Я не знаю, что тебе сказать, – растерянно произнес Энди.

– А говорить-то нечего, не правда ли?

Одно мгновение – и Энди уже кандидат в президенты, а от их семейной жизни осталась лишь видимость, пустая оболочка. Думать об этом было грустно, но ни нежности, ни даже простой дружбы между ними теперь не существовало. Предстоящие пять лет обещали быть очень долгими, и про себя Оливия молилась, чтобы он проиграл выборы.

– Почему ты это сделала? – почти ласково спросил Энди, испытывая к своей жене такую благодарность, которую не испытывал ни к кому и никогда.

– Я не знаю. Мне казалось, что я тебе обязана. Это было бы подло – иметь возможность помочь тебе добиться того, чего тебе хочется больше всего на свете, и не воспользоваться ею. Ты ведь не лишаешь меня того, чего я хочу, за исключением свободы. Со временем я собираюсь заняться сочинительством, но это может подождать.

Глаза Оливии сверкнули, и впервые за много лет Энди поймал себя на мысли, что никогда не знал свою жену.

– Спасибо тебе, Оливия, – тихо произнес он, вставая.

– Удачи, – еще тише ответила она.

Энди кивнул и вышел из комнаты, не оглянувшись на нее. А она вдруг поняла, что он даже не поцеловал ее.

Когда парижский самолет коснулся земли в аэропорту Кеннеди, Питера уже ждал лимузин, который он вызвал, будучи в воздухе. С Фрэнком он должен был встретиться в офисе. В каком-то смысле новости были не так плохи, как опасался Питер, но и хорошего было мало. Он понимал, что Фрэнк не сразу разберется, что к чему, и потребуется множество всяких объяснений. Пять дней назад, когда Питер вылетал из Женевы, все было так хорошо…

Был вечер пятницы, июнь, час пик, и пробки на дорогах были чудовищными. То тут, то там на обочинах стояли поврежденные машины. Питер добрался до «Уилсон-Донован» только к шести часам, напряженный и вымотанный. В самолете он в течение нескольких часов разбирал заметки и отчеты Сушара и не мог думать даже об Оливии. В его мыслях были только Фрэнк, «Викотек» и их будущее. Хуже всего было то, что им придется отказаться от участия в слушаниях ФДА и от досрочных испытаний на людях, но это вопрос практический. Питера больше всего волновало то, что Фрэнк будет горько разочарован.

Его тесть ждал его наверху, на сорок пятом этаже «Уилсон-Донован», в большом угловом кабинете, который он занимал в течение почти тридцати лет – с тех самых пор, как компания переехала в это здание. Секретарша вышла в холл и предложила Питеру что-нибудь выпить, но он согласился только на стакан воды.

– Ну наконец-то! – Элегантный и несколько возбужденный, в темном полосатом костюме и с роскошной седой шевелюрой, Фрэнк встал ему навстречу и протянул руку. Уголком глаза Питер заметил бутылку французского шампанского в серебряной корзине со льдом. – К чему все эти тайны? Я ничего не понял из твоих уклончивых сообщений!