Почти каждодневные допросы чередовались задушевными телефонными разговорами: о здоровье, о родителях, чем занимался, как с женой отношения? Советовал вечерком в кино сходить, а то завтра, если ничего не изменится, переедешь в СИЗО. А уж он-то за меня похлопочет, подключит связи, чтобы койка что надо и туалет был недалеко. Люкс на двенадцать пассажиров – неплохой расклад.

– Так ты бы не отвечал на его звонки, и всё, – вскипела Кира. Её голос дрожал, кулачки сжались, и, казалось, она вот-вот затарабанит ими по столу.

Было такое. Один раз не взял трубку. Так на следующее утро встретил меня возле дома, и поехали мы в следственный изолятор.

– Ты ведь под подпиской, а мне вот приходится проверять. Вдруг ты перетрухал да в бега подался. Жизнь себе решил сломать. А она ведь такая. Через окошко в камере всё равно солнышко видно.

Таким ещё отеческим тоном говорит. Тёплым, нравоучительным. Если честно, в тот момент он действительно казался единственным заботящимся обо мне человеком.

Едем в его насквозь прокуренной шохе, а он всё никак не заткнется.

– Ну, теперь-то не буду тебя так часто беспокоить. Отоспишься. Голову в порядок приведёшь. Может, и вспомнишь чего-нибудь.

Похлопывал, типа успокаивающе, меня по ляжке, вздыхал, урод.

– Может, по дороге в какой-нибудь «бутик» заскочим. Колбаски себе возьмёшь. А то ведь в первый день тебя в разнарядку могут не включить, останешься без обеда, без ужина. Я вот доширак люблю. Хотя зачем он тебе там? Там всё равно электролюксов нет.

– Электричества нет? – переспросил я.

Он посмотрел на меня как на придурка.

– Нет, гений, – говорит, – газовых плит.

Больше вопросов я ему не задавал. Знаю, для любого такая поездка покажется не столь страшной, как для меня в тот момент. Дрожь разбирала тело, в голове перемешалось всё, миллион вопросов и ни одного ответа. Как это МЕНЯ можно посадить?!

Я умолк, стараясь справиться с воспоминаниями. Они обступили меня с такой ясностью и в таких подробностях, что комната наполнилась спёртой вонью ментовской шохи. От этой ядовитой смеси паров бензина, табака и пота тошнота поднялась к горлу, я поспешил в туалет.

Вернувшись, застал компанию в угрюмом молчании. Макар двумя руками душил уже обезжизненный стакан. Кира с сосредоточенностью хорька грызла ногти, всматриваясь в микроскопический, обглоданный рельеф.

– Разливай! – с поддельной живостью скомандовал я.

Молча выпили, закурили. Воспоминания вернулись, но уже без тягостности.

Усадил меня следак в «приёмном покое», а сам скрылся решать какие-то формальности. Я сижу, а внутри напряжение от ушей до пяток. Как у парашютиста, который сел в старинный Ан-24. Закрутились винты, погружая в тряское беспокойство прогнивший фюзеляж, и ощущение такое, что самолет вот-вот развалится. Но судно разбегается по щербатой бетонке, взлетает, и пассажир уже спокоен и, как из автобуса, выходит на своей высоте. Я своей высоты так и не дождался.

Просидел в кресле, как приклеенный, до самого вечера. Ни поссать, ни попить, спросить выйти даже боялся. Только и наблюдал, как мимо арестованных проводят. В основном чистокровный сброд: грязные, смердящие, раздавленные. Меня бросало в шок от одной только мысли, что с этими людьми мне предстоит жить, общаться и стать таким же, как они. Вот тогда-то окончательно и улетучилась вся моя спесь, реальный мир навалился всей своей кажущейся нереальностью.

В половине шестого вернулся мент, сообщил, что сегодня какую-то крупную банду накрыли. Все койки заняты, «но завтра, не переживай, все наладится». Сочувственно похлопал по плечу, как близкого человека, в чьей нелёгкой судьбе он принимает искреннее участие.

– Вижу, устал, езжай домой, отдохни, – посмотрел на меня пристально, – ты ведь до завтра не сбежишь?

С тех пор я внимательно слушал в трубке его монотонную речь. Стал ненавидеть телефон, вздрагивал от каждого звонка.

А он всё звонил и звонил, неторопливо переворачивая мне мозг. Говорил: подожди пока, у меня тут чаёк подоспел. И я слушал, как бурлит чайник; шипит в кружке заварка, залитая кипятком; размешивается сахар, две ложки; скрипит стул, и мент с удовольствием, по-поросячьи, прихлёбывает обжигающий чай. «Что ж ты никак не сдохнешь!» – крутилось у меня в голове. Но он только сплёвывал нифеля, выпуская из носа струи дыма самых ядрёных сигарет и продолжал задушевную беседу.

– Вот ты – журналист. Типа правдоискатель. Статейки всякие гадостные пишешь. Людей порочишь. Женщину до инсульта довел. А ведь у тебя и у самого грешков хватает.

Следак вытаскивал на свет такое, о чем я давно предпочёл забыть и уж точно на трезвую голову никому бы не рассказал. Смакуя каждую подробность, сопровождая вставками из советской морали, он хоронил моё самолюбие под толстым слоем воскресших пороков.

И так полтора года. А когда уже жизнь на воле превратилась в тюрьму, мне выдали постановление о прекращении уголовного дела за недостаточностью улик. Полугодовой давности!

Сломал меня мент. Я готов был взорваться из-за любой мелочи. Стал раздражителен. Начал пить, устраивать скандалы. Писать перестал, не мог уже. Статьи получались постными, как похлёбка ракового больного. Пришлось перейти в редакционный отдел. Жена не выдержала, ушла. «Друзья» разбежались.

– Разве так бывает? – прошептала Кира.

Её невидящий взгляд, казалось, блуждал в темноте, а разум застыл на краю понимания.

– Тебе сколько лет, девочка? – негромко спросил я.

– Двадцать три.

Я потупился, не зная, что сказать. Возраст непримиримой борьбы романтики с реализмом.

Все молчали. Тишина разлучила присутствующих. Растущая горка измельчённых салфеток, чирканье зажигалки, измученная ожогами пепельница.

– Так там действительно кто-то умер? – тихо спросила Кира.

– Что? – переспросил я.

– Я говорю: там правда человек умер?

Вопрос, который я тщательно прятал от самого себя, с неимоверной настойчивостью зазвенел в ушах. Плечи опустились, во рту образовалась горькая кашица.

– Да откуда я мог знать, что так всё выйдет?

Уже совсем недружественное молчание переполнило комнату.

– Ты хоть правду написал или реально наврал? – наехал Макар.

– Я уже и сам ни в чём не уверен.

– Ну, ты и баран.

Я налил только себе, залпом выпил. Повертев в руках стакан, молча вышел в подъезд и с размаху вколотил его стену. Тяжесть прошлого просто раздавила.

Вернулся, как побитая собака, сел за стол. Мой жалкий вид мог тронуть только Киру, но не Макара.

– В общем так. Заедешь к родственникам – попросишь прощения. Хоть на колени вставай. В церкви свечку поставишь. Раскаешься. И молись о прощении. Понял?

Я кивнул.

Так и поступил. Описывать не стану – просто не хватит сил.

Рассвет

Время лечит. В моём случае, может быть, даже слишком быстро. Стремительно летевшие дни заглушали боль, а повседневная суета отвлекала от мрачных мыслей. Жизнь постепенно вернулась в проторённую колею. Новой в ней была только Кира.

Мне хотелось её видеть каждый день и каждую ночь. Но, боясь показаться навязчивым, я лишь воспроизводил в визуальном и чувственном воображении её черты, смех, очарование, лёгкость, с которой она устраивалась в моей разорённой душе. И мне становилось тепло и забавно, словно я слышал отрывки не совсем складной мелодии, которую она сочиняла для незнакомого инструмента.

Однажды мы договорились в воскресенье выехать на природу. Посмотреть на рассвет, погулять в лесу, пожарить шашлыки, в общем, уподобиться героям из фильма, в котором Москва никому не верит. Макар заехал ко мне на «газели», забитой до краёв дачной утварью.

– Это что за тарантас? – вяло прохрипел я.

Мой организм не желал просыпаться в такую рань, тело покачивалось, голос Макара звучал откуда-то издалека.

– Ты что, не проснулся? Это же «роллс-ройс» городского бездорожья, – усмехнулся Макар и, поморщившись, добавил, – тёща попросила вещички на дачу отвезти. Так что я с вами полдня и дальше покачу. Обратно на электричке доберётесь.