Девушка подняла на меня отсутствующий взгляд.

– Позвони завтра, как будет время. Но если решишь, что я тебе больше не нужен, дай об этом знать. Не исчезай. Скинь хотя бы эсэмэску.

Она еле кивнула и ушла.

Что это было?

Признаться, совсем не такой реакции я ожидал. Конечно же, не как у героинь XIX века: «Она опять упала на колени, она целовала обувь и обливала её слезами, она обнимала его ноги и прижималась к ним, лепеча бессмысленные слова сквозь рыдания, исторгнутые радостью. Белокурые волосы поразительной красоты рассыпались ковром у ног этого посланника небес»³². Хрен там. Хоть бы смайлик прислала, что ли.

Роль благодетеля мне явно не удалась. Но почему такая реакция? Что это: паралич предельного отчаяния или уязвлённая гордыня в тисках нужды? Похоже, ответов на этой планете мне не найти. Отправился за ними в ближайший бар.

***

Весь выходной проторчал дома, таская за собой телефон. Никогда ещё не испытывал к нему такой привязанности. Регулярно проверял пропущенные звонки, читал рекламные сообщения, пытаясь найти в них скрытое послание от Киры. Освоил несколько приложений, утопил в унитазе, искупал в шампуне. Никто так и не позвонил. Даже Макар молчал.

В какой-то момент мне почудилось, что телефон зазвонил, выпрыгнул из рук, ударился головой об пол. Травмированный абонент поспешил скрыться с места происшествия, удалив все следы своего пребывания.

К телефону у меня противоречивые чувства. Ты мечтаешь, чтобы он заглох, но вынужден держать при себе, когда твоя карьера идёт вверх. Просишь его зазвонить, не выпуская за пределы акустического восприятия, стоит тебе оступиться на этой самой лестнице. И умоляешь это прослушивающее устройство забыть о твоём существовании, потому что единственный человек, который тебя не заблокировал, – это следователь. В настоящий же момент я практически слился с этой пластиковой железякой и готов был перехватить звонок, ещё до того, как штампованный разум обработает сигнал.

Но никто так и не позвонил.

К часу ночи, начисто потеряв терпение, я набрал телефон Киры.

«Вызываемый абонент недоступен. Ваш звонок был переадресован на голосовой почтовый ящик. Можете оставить сообщение после сигнала».

Что за хрень? Перезвонил. Та же женщина настойчиво советовала оставить сообщение. Набрал ещё и ещё раз. Другие советы барышня давать отказывалась.

Не может быть, не могу поверить. Но первые сомнения уже потихоньку заползали в голову. Батарейка села, успокаивал сам себя. Или утонул в унитазе, или разбил голову. Да мало ли что могло случиться. Мог и под самосвал попасть. Сомнения сменились тревогой. Теперь точно не успокоюсь. Хотя… Время-то позднее, она, должно быть, в стриптизе и телефон отключила. Надо съездить да все выяснить.

Позвать Макара? Нет. С этим делом лучше самому разобраться, только накачу для храбрости и пойду. Стакан за стаканом не приносили ни решительности, ни успокоения. Если бы решила поблагодарить – позвонила бы. Если захотела расстаться – прислала бы эсэмэску. А так изображает из себя кота Шрёдингера. Ни жив, ни мёртв, пока не откроешь коробку. Да и хрен с ней, пусть себе торчит в этой суперпозиции, в стальной камере, если быть точным.

Однако разум не терпит неопределённости. Он умножает, складывает, сопоставляет, но неизвестные ускользают, не желая подчиняться его логике. Особенно женщины. Поэтому либо смирись с их постоянно неопределённым состоянием, либо продолжай гоняться за их тенями в тёмной комнате. Найдешь только дверь в другую тёмную комнату.

Вот интересно, а стриптизёрш можно назвать лицами с пониженной социальной ответственностью? Тогда человека без гражданства нужно называть лицом с отсутствующей социальной ответственностью. А с двойным гражданством – с двойной или повышенной ответственностью. Так, что ли? Что за сраный бюрократический сленг.

Ещё стакан таких философствований, и я сам окажусь в этой чёртовой коробке. Надо выдвигаться.

Ночь четвёртая

В стриптиз-клубах за стойкой бара, где я и остановился, занимают места либо озабоченные нищеброды, либо опоздавшие для приличия, но всё так же озабоченные нищеброды. Для подтверждения своей теории заказал самого дешёвого пойла. Опрокинул. Та же фигня. Наверно, бармен решил осчастливить, или атрофия восприятия отменила классовые различия алкоголя. Да и ладно, заказал ещё.

Из-за соседнего шумного стола, уставленного бюстами, поднялась Марго и, подставляя обслюнявленную щёчку, расплылась в приветствии.

– Какие люди!

С трудом поймав руками её лицо, я послушно нанес на её физиономию ещё один слой бесцветного грима.

– О-о-о! Да ты уже кривой, – отстраняясь, фыркнула она. – Дальше бара пройти, что ли, не смог? Пойдем, так и быть, посажу.

– Да нет. Мимоходом заскочил, – заплетающимся языком ответил я, – выпить да в туалет сходить.

– Вижу, с первой задачей ты уже справился, – с усмешкой произнесла Марго, – а что один? Где твой закадычный дружбан?

– Да бог его знает. Я за ним не слежу.

– Не понимаю, что ты в нём нашёл. Вы же такие разные. Ты бы вообще-то с ним поосторожней. Мутный он какой-то.

– Нормальный мужик. Безотказен, как автомат Калашникова. Ни в воде не горит, ни в огне не тонет.

– А ты хоть раз из Калашникова стрелял?

– Нет, – не понимаю зачем, соврал я.

– Откуда тогда знаешь?

– Так из него разве что медведи не стреляют. Тем больше по душе – подойти поближе да порвать. Только не спрашивай, стрелял ли я из медведя.

Боже, что за пургу я несу! Поморщился собственному идиотизму, замотал головой, пытаясь вернуть здравомыслие. Надо выяснить свой вопрос и сваливать.

– А что Киры не видно?

Марго изучающе на меня посмотрела, обдумывая ответ.

– Честно говоря, думала, она с тобой. Вчера шоу отыграла, собрала вещички и сбежала. Даже не попрощалась ни с кем. Охраннику только сказала, что увольняется и больше не придёт, – Марго усмехнулась, – значит, нашла себе другого папика.

Башка затрещала, как будто с разбега влепили пощёчину. Я начал медленно сползать со стула.

– Эй, с тобой все в порядке?

– Да нормалёк, нормалёк, – пробормотал я, – чуток перепил.

Облокотившись на барную стойку, осушил недопитый стакан.

– Тебе что, до смерти ужраться хочется?

– А почему бы и нет?

– Ну, пока ты ещё живой, ответь-ка мне на один вопрос.

– Валяй.

– Тут на меня знакомые вышли. Говорят, на мэрию в прессе накат пошел. И статейки такие еденькие, говнистые. В разных изданиях, под разными именами, но стиль, говорят, очень уж на твой похож.

– Пусть ещё почерковедческую экспертизу снимут, долбодятлы. Плевать мне на них с высокой колокольни. У них и без меня фанатов хватает.

– Так что? Сказать, что это не ты?

– Пошли их на хер, – процедил я и по запутанной траектории направился к выходу.

До холла добрался без особых происшествий. Пару раз толкнули меня, пару раз я пытался кого-то пнуть. Уж если и научила меня чему-то подворотня, так это тому, что тебе без разговоров бьют по яйцам. В итоге оказался прижатым мордой к зеркалу. Чуть не протрезвел. Это только женщины умеют превращаться из лягушки в царевну, из лебедя в принцессу, на крайняк в полночь – в Золушку. Мужики же после двенадцати превращаются в то, что смотрело на меня из зеркала. Даже не буду описывать. Просто представьте себе человека, который вызывает у вас рвотный рефлекс. Меня тоже стошнило.

Как добрался до дома – не помню. Пришёл в себя, когда уже пытался попасть ключами в замочную скважину. Судя по исцарапанным пальцам, процесс этот был весьма трудоёмким, и мышечная память призвала на помощь отключившийся мозг. Упал на колени, упёрся лбом в дверь, она и открылась. Чудеса!

Прошёл в зал, опрокидывая вставшие на пути предметы, и рухнул на подкосившийся диван. Закурил. Какая-то сегодня херня произошла? Что-то вывернуло всё внутри. Не помню. Но чувствую – прежним мне уже не быть.

Проснулся далеко после полудня. Голова раскалывается, болит затёкшая шея, холод лихорадит тело, вызывая безудержную дрожь. Ни одеяла, ни подушки, носок и тот один. Надо идти в спальню, забраться под одеяло, отогреться. Но вместо этого лишь скрючиваюсь, поджимаю колени, пытаясь спрятать в них оледеневшие руки. Судорогой сводит лодыжки, гусиная кожа стягивает коченеющую плоть. Да что ж такое! В отчаянии причитаю, произнося бессвязные, безадресные мольбы. Уговариваю, чтобы этот кошмар поскорее закончился. Но кто их услышит? Хоть заорись. Нужно вставать.