Но — при вас — и это отпадает. Одно только ясно мне, что деньги эти я употреблю — во имя Лизы и Анны — на покупку инструментов талантливым беднякам-музыкантам, если таких встречу до нового свидания с капитаном. Если же не встречу или вы не укажете мне иного им применения, — деньги вернутся к нему. И я очень хотел бы, Лоллион, услышать об этом ваше мнение.
— Поступи, как знаешь, дружок. Запретов тут быть не может. Но почему ты решил, что не оставишь себе этих денег? Разве твой брат не мог бы нуждаться в них?
— Мой брат — мужчина и чрезвычайно благородный человек. Если он решил жениться, — значит, он не настолько беден, чтобы не иметь возможности обеспечить жену. А если бы я узнал, что он нуждается, то пошёл бы в какую угодно тяжёлую кабалу, но послал бы ему только то, что смог заработать сам.
Я и так в бесконечном долгу у вас, у Флорентийца и у молодого Али. Конечно, я в долгу и у брата. Но если я могу ещё рассчитывать возвратить ему свой долг, то уж вам — я никогда не смогу вернуть и сотой доли.
— Всё это предрассудок, Левушка. Человек закрепощает себя долгами и обязанностями. Иногда он настолько тонет в мыслях о своих нравственных долгах, что положительно похож на раба, подгоняемого со всех сторон плёткой долга. А смысл жизни — J в освобождении. Только то из добрых дел достигает творческого результата, что сделано легко и просто.
Принимай всё, что посылает лично тебе жизнь; совершенствуйся, учись и рассматривай себя как канал, как соединительное звено между нами, которых ты ставишь так высоко, и людьми, которым сострадаешь. Передавай, разбрасывай полной горстью всем встреченным всё то, что поймёшь от нас и через нас. Всё высокое, чего коснёшься, неси земле; и выполнишь свою задачу жизни. Но то будет не тяжкий и скучный долг добродетели, а радость и мир твоей собственной звенящей любви.
— Далеко ещё, Лоллион, мне до всей той мудрости, которую я слышу и вижу в вас. Я самых пропетых вещей не умею делать. Всё раздражает меня. Иногда даю себе слово помнить о вас, о Флорентийце, поступать так, как будто бы вы стоите рядом, — и при первой же неприятности споткнусь, разгорячусь — и всё полетело вверх дном.
— Пока ты будешь повторять себе, — от ума, — что я рядом с тобой, — твоё самообладание будет подобно пороховой бочке. Но как только ты почувствуешь, что сердце твоё живёт в моём и моё — в твоём, что рука твоя в моей руке, — ты уже и думать не будешь о самообладании как о самоцели. Ты будешь вырабатывать его, чтобы всегда быть готовым выполнить возложенную на тебя задачу. И времени думать о себе у тебя не будет… И. помолчал, думая о чём-то, и продолжал: — Сегодня мы с тобой не будем обедать с князем, которому надо обо многом переговорить с Анандой. Если ты отдохнул, мы можем поехать с тобой к нашему другу-кондитеру, заказать ему торт к завтрашнему вечеру и у него же поесть. Но предварительно мы заехали бы в банк: у меня там есть знакомый, который быстро сделает нам всё, — и уже завтра Жанна будет извещена о том, что она владелица некоего состояния. При её французской буржуазной психологии это будет огромным для неё облегчением в жизни.
Я был очень благодарен И. за его неизменную доброту. У меня вертелся на языке вопрос о Генри, о Браццано: хотел бы я спросить кое-что о Хаве, — но ни о чём не спросил, побежал в душ, и вскоре мы уже были в огромном зале банка, где сотни вращающихся под потолком вееров не могли умерить жары.
Одна часть денег была положена на имя Жанны, с правом пользоваться ими как угодно. Вторая была переведена на моё имя по адресу, указанному И., с какими-то мудрёными индийскими названиями, никогда мною не слышанными.
Пока мы сидели в банке, ожидая исполнения нашего заказа, я жаловался И., что ничего не могу подарить капитану, давшему мне на память такое великолепное кольцо.
— Не горюй об этом. Капитан очень счастливый человек. Он получил от Ананды кольцо как залог их вечной дружбы. Ананде капитан вернул вещь, имеющую для него очень большое значение. Вообще теперь путь капитана не будет одиноким, и Ананда всегда подаст ему помощь.
Тебе же я могу вручить платок сэра Уоми, точно такой же, какой получила Анна. Если хочешь, — подари ему и заверни в него книжку, которую я тебе дам. Ты можешь написать ему письмо и положить всё к нему на стол. Он вернётся и будет радоваться этому подарку больше, чем всем драгоценностям, которые ты мог бы ему подарить.
Я от всей души поблагодарил И., сказав только: "Опять всё от вас!"
Через некоторое время нас вызвали к кассовому окошку, всё было оформлено, и мы пошли к кондитеру, покинув банк почти в минуту его закрытия.
На улице уже не было удушливой жары, слегка потянуло влагой с моря, — и я ожил.
— Трудно тебе будет привыкать к климату Индии, Левушка. Надо будет снестись с Флорентийцем и получить указания, как закалить твоё здоровье, — задумчиво сказал И., беря меня под руку.
— Велел мне сэр Уоми ездить верхом, заниматься гимнастикой и боксом, а моя вторая болезнь всё перевернула, — ответил я.
Дойдя до кондитерской, мы отдали хозяину наш заказ на завтра. Я просил его приготовить непременно такой же торт, какой был сделан для принца-мудреца. Накормив нас опять на том же уединённом балконе, хозяин сообщил новость, взбудоражившую Константинополь.
На этой неделе произошли невероятные события. Один из самых больших богачей города, некто Браццано, и около десяти его приятелей — таких же биржевых воротил, державших в своих руках весь торговый Константинополь, оказались шайкой злодеев, объявили себя банкротами и разорили тем самым половину города, в том числе и некоторых друзей кондитера. Часть злодеев успела бежать, часть арестована; а где находится главарь их, Браццано, никто пока не знает.
Мы выслушали его рассказ, посочувствовали горю его приятелей и вернулись домой.
Мысли о Браццано и слова сэра Уоми о том, что мой поцелуй перенёс силу мирового закона пощады в его ужасную жизнь, не давали мне покоя. Я опять стал внутренне раздражаться от обилия каких-то таинственных событий и готов был крикнуть: "Я ненавижу тайны", — как услышал голос И.:
— Левушка, не всё то тайна, чего ты ещё не понимаешь. Но если ты собираешься обрадовать милого капитана и написать ему письмо, то в состоянии раздражения, в которое ты впал, ничего не только радостного, но и просто путного не сделаешь.
Возьми мою руку, почувствуй мою к тебе любовь и постарайся, вместе с этим платком сэра Уоми, передать всю свою чистую и верную дружбу капитану.
Приготовь в своей душе такое же тщательно прибранное рабочее место, как это сделал на твоём столе капитан, поставив тебе цветы, которых ты до сих пор не заметил.
Пиши ему не письмо, обдумывая стиль и каждое слово. А брось ему цветок твоей молодой души, полной порыва той высокой любви, которая заставила тебя дать поцелуй падшему, но разбитому и униженному существу.
Дай капитану такой же прощальный привет, как давали тебе его и Флорентиец, и сэр Уоми. Они думали только о тебе. Думай и ты только о нём. Постарайся войти в его положение; подумай о предстоящей его жизни и представь себя в таких же обстоятельствах.
Любовь к человеку поведёт твоё перо с таким тактом, что капитан поймёт и увидит в лице твоём друга не временного, в зависимости от меняющихся условий; а друга неизменно верного, готового явиться на помощь по первому зову и разделить все несчастья или всю радость.
И. стоял, обнимая меня, голос его звучал так ласково. Я точно растворился в каком-то покое, радости, благоговении. Всё мелкое, ничтожное отошло прочь. Я увидел самый высокий, скрытый от всех, храм человеческого сердца, о котором не говорят, но который движет и животворит всё, что ему встречается.
Мне стало хорошо. Я взял из рук И. синий платок, пошёл в его комнату за обещанной книгой и вернулся к себе, чтобы сесть за письмо.
Не много писем писал я на своём веку с такой радостью и с такой умилённой душой, как писал в этот раз капитану. Точно само моё сердце водило моим пером, так легко и весело я писал.