"Мой дорогой друг, мой храбрый капитан, который ещё ни разу в жизни не любил до конца, не был ни верен, ни бесстрашен до конца, — писал я. — В эту минуту, когда я переживаю разлуку с Вами, — и кто может знать, как долго продлится она, — сердце моё открыто Вам действительно до конца. И все мысли моей ловиворонной головы, как и все силы сердца, принадлежат в эту минуту Вам одному.

Пытки разлуки, так томящей людей, пытки неизвестности, заставляющей оплакивать любимое существо, покидающее нас для нового периода неведомой жизни, — не существует для меня.

Я знаю, что как бы ни разлучила нас жизнь и куда бы ни забросила она каждого из нас, — Ваш образ для меня не страница жизни, не её эпизод. Но Вы мой вечный спутник, доброта и любовь которого — так незаслуженно и так великодушно мне отданные — вызвали во мне ответную дружескую любовь, верность которой сохраню и навсегда, и до конца.

Я не могу сейчас определить, как и чем я мог бы отплатить Вам сколько-нибудь за всю Вашу нежность и баловство. Но я знаю твёрдо, что куда бы и когда бы Вы меня ни вызвали, — если моя маленькая помощь Вам понадобится, — я буду подле Вас.

Ваше желание относительно Жанны уже исполнено. И завтра она будет владелицей своего капитала, за что — я не сомневаюсь — боги воздадут Вам должное тоже "до конца".

Вторая часть денег, отданная Вами в моё личное распоряжение, назначается мною для помощи бедным музыкальным талантам. Во имя Лизы и Анны, как бы я хотел когда-нибудь услышать Лизу, я буду покупать инструменты и помогать учиться юным талантам Вашим именем, капитан.

Я не ручаюсь, что, обнимая Вас, держа Ваши тонкие, прекрасные руки в своих при нашей разлуке, — я не заплачу. Но это будут только слёзы балованного Вами ребёнка, теряющего своего снисходительного и ласкового покровителя.

Тот же мужчина, который Вам пишет сейчас, благоговейно целует платок сэра Уоми, который просит Вас принять на память, как и книгу И. И этот же друг-мужчина говорит Вам: между нами нет разлуки. Есть один и тот же путь, на котором мы будем сходиться и расходиться, но верность сердца будет жить до конца. Ваш Левушка-лови ворон".

Я запечатал письмо, завернул книгу И. в платок и обернул в очаровательную, мягкую, гофрированную и блестящую, как шёлк, константинопольскую бумагу, обвязал ленточкой, заткнул за неё самые лучшие, белую и красную, из роз капитана и отнёс к нему в комнату, положив свёрток на ночной столик.

Спать мне не хотелось. Я вышел на балкон и стал думать о сэре Уоми. Как и где он теперь? Как едут с ним и доедут ли фрезии капитана? Посадит ли он их в своём саду?

Через несколько минут ко мне вышел И. и предложил пройтись. Мы спустились в тихий сад, кругом сверкали зарницы и вдали уже погромыхивал гром. Всё же мы успели подышать освеженным воздухом, поговорили о планах на завтра, условились о часе посещения княгини и Жанны и вернулись в дом с первыми каплями дождя, столь необычно редкого в это время года в Константинополе.

Утро следующего дня началось для меня неожиданно поздно. Почему-то я проспал очень долго. Никто меня не разбудил, и сейчас в соседних комнатах стояла полная тишина.

Я как-то не сразу отдал себе отчёт, что сегодня последний день стоянки капитана; что завтра к вечеру ещё одна дорогая фигура друга исчезнет из моих глаз, плотно поселившись в моём сердце и заняв там своё место.

"Не сердце, а какой-то резиновый мешок, — подумал я. — Как странно устроен человек! Так недавно в моём сердце царил единственный человек — мой брат. Потом — точно не образ брата сжался, а сердце расширилось — засиял рядом с ним Флорентиец. После там поселился, властно заняв не менее царское место, сэр Уоми. Теперь же там живут уже и И., и оба Али, и капитан, Ананда и Анна, Жанна и её дети, князь и даже княгиня. А если внимательно присмотреться, — обнаружу там и Строгановых, и обоих турок, и… Господи, только этого не доставало, — самого Браццано".

Уйдя в какие-то далёкие мысли, я не заметил, как вошёл И., но услышал, что он весело рассмеялся.

Опомнившись, я хотел спросить, почему он смеется, как увидел, что сижу на диване, держа в руках рубашку, в одной туфле, завёрнутый в мохнатую простыню.

— Ты, Левушка, через двадцать минут должен быть со мною у Жанны; мы ведь с тобой вчера об этом договорились. А ты ещё не оделся после душа, и, кажется, нет смысла ждать тебя.

Страшно сконфуженный, я заверил, что будем у Жанны вовремя. Я молниеносно оделся и у парадных дверей столкнул я с Верзилой, принесшим мне записку от капитана.

Капитан писал, что дела его идут неожиданно хорошо и что он ждет меня к обеду у себя на пароходе в семь часов, с тем чтобы к девяти часам быть вместе у Анны.

Я очень обрадовался. И. одобрил предложение капитана, а Верзила сказал, что ему ведено в шесть с половиной зайти за мной и доставить в шлюпке на пароход.

Мы помчались к Жанне. Я был так голоден, что, не разбирая жары и тени, бежал без труда и ворчания.

— Я вижу, голод лучшее средство для твоей восприимчивости к жаре, — подтрунивал надо мною И., уверяя, что Жанна не накормит меня, что в праздник ей тоже хочется понежиться и отдохнуть.

Но Жанна была свежа и прелестна, немедленно усадила нас за стол, и французский завтрак был мною и даже И. оценен по достоинству.

Когда мы перешли в её комнату, где весь угол с кроватью был задёрнут новым, необыкновенным пологом, Жанна показала нам бумагу из банка, полученную ею рано утром, содержания которой, написанного по-турецки и английски, она не понимала.

И. перевёл ей на французский язык смысл бумаги. Жанна, с остановившимися глазами, в полном удивлении, молча смотрела на И.

Долго, томительно долго просидев в этой напряжённой позе, она наконец сказала, потирая лоб обеими руками:

— Я не хочу, я не могу этого принять. Поищите, пожалуйста, кто это мне послал.

— Здесь никаких указаний нет, даже не сказано, из какого города прислано. Говорится только: "Банк имеет честь известить г-жу Жанну Моранье о поступлении на её имя вклада, полной владелицей которого она состоит со вчерашнего дня", — прочел ей ещё раз выдержку из банковской бумаги И.

— Это опять князь. Нет, нет, невозможно. От денег для детей я не имела права отказаться; но для себя, — нет, я должна работать. Вы дали мне в долг так много, доктор И., что не все ваши деньги ушли на оборудование магазина. И мы с Анной заработали уже гораздо больше, нежели рассчитывали. Я должна вернуть это князю.

— Чтобы вернуть князю эти деньги, надо быть уверенной, что их вам дал он. В какое положение вы поставите себя и его, если ему и в голову не приходило посылать деньги! Успокойтесь. Вы вообще за последнее время слишком много волнуетесь; и только поэтому так неустойчиво ваше здоровье. Час назад вы походили на свежий цветок, а сейчас вы больная старушка, — говорил ей И. — Всё, в чём я могу вас уверить, так это то, что ни князь, ни я, ни Левушка — никто из нас не посылал вам этой суммы. Примите её смиренно и спокойно. Если удастся, — сохраните её целиком для детей. Быть может, встретите какую-нибудь мать в таком же печальном положении, в каком вы сами оказались на пароходе, — и будете счастливы, что ваша рука может передать ей помощь чьего-то доброго сердца и, возможно, спасёт несчастных от голода и нищеты.

— Да! Вот это! Это действительно может заставить меня принять деньги неизвестного мне добряка, который не хочет сам делать добрые дела, — снова потирая лоб, как бы желая стереть с него какое-то воспоминание, сказала Жанна.

— Что с вами, Жанна? Почему вы снова чуть не плачете? Зачем вы всё трёте лоб? — спросил я, не будучи в силах переносить её страдания и вспоминая, что сказал о ней капитан.

— Ах, Левушка, я в себя не могу прийти от одного ужасного сна. Я боюсь его кому-нибудь рассказать, потому что надо мной будут смеяться или сочтут за сумасшедшую. А я так страшусь этого сна, что и вправду боюсь сойти с ума.

— Какой же сон видели вы? Расскажите нам всё, вам будет легче, а может быть, мы и поможем вам, — сказал ласково И.