— Отойдите, Левушка, станьте за моей спиной, — сказал мне сэр Уоми. — А вы, князь, спрячьтесь за Анандой.
Когда мы исполнили его приказание, он поднёс спичку к лопате и отодвинулся.
Порошок ярко вспыхнул, вскоре послышались шипение и треск, а потом, точно разбитое стекло, с каким-то стоном разлетелся вдребезги нож. Дым и смрад разошлись по всей комнате, и Ананда во всю ширь распахнул дверь на балкон.
— Вот и всё. Теперь эти вещи ни для кого больше не опасны, Бедный Браццано решил, что он колдун и владеет тайнами средневековья, обладающими несокрушимой силой. И, как всегда, при встрече с истинным знанием все злые тайны, не представляющие ничего другого, кроме гипноза той или иной силы, разлетаются в прах, — задумчиво обводя нас своими фиолетовыми глазами, говорил сэр Уоми.
— Теперь, Левушка, вы можете взять браслет, он абсолютно безвреден, а по красоте это вещь изумительная. — Сэр Уоми засмеялся и с неподражаемым юмором продолжал: — Можете хоть Анне надеть его на её прекрасную руку. Надо только протереть, он закоптился. Возьмите вот этот флакон и протрите камни.
Он подал мне небольшой флакон, я смочил носовой платок и протёр браслет. Больше такой вещи я уже никогда не видел. Вероятно, Браццано ограбил какую-нибудь гробницу египетских фараонов. Думаю, что в коронах европейских королей не было ни подобных камней, ни оправы.
Я собрал жалкие остатки искривленной, ставшей совсем чёрной стали на лопату и выбросил с балкона в сад, а браслет подал сэру Уоми.
— Нет, дружок, эта вещь предназначалась для передачи через вас. Снесите её в вашу комнату, умойте руки, и не станем задерживать нашего милого хозяина, — ласково сказал мне сэр Уоми. — А какова будет судьба браслета — увидим дальше, — усмехаясь, прибавил он.
Быстро прошёл я к себе, спрятал, не без отвращения, браслет, доставивший страдания и заботы стольким людям, умылся и присоединился ко всему обществу, вышедшему на балкон. Я застал уже конец разговора. Сэр Уоми говорил: — Все эти так называемые тёмные силы — не что иное, как невежественность. Люди, стремящиеся подсмотреть силы природы, при известном напоре одной воли — отыскивают их. Обычно это люди, одарённые более развитыми, чем у других, психическими силами. Но так как их цель — знание, служащее только их собственным страстям и обогащению в ущерб общему благу — они отгораживаются в отдельные группы, называя себя разными умными именами. Компаньонов они подбирают непременно с большой и упорной волей, обладающих силой гипноза.
Это очень длинная история, о ней в двух словах не расскажешь. Тянется она от древнейших времён, и таких источников лжи и лицемерия, слывущих колдунами, алхимиками, провидцами и т. д., очень много.
Возьмём наш случай. Почему скрючился и лопнул нож? Потому что так называемый «наговор» на нём был сделан на смерть упорством воли. То есть, если бы человек, которому он был дан, встретил препятствие к выполнению внушенного ему приказания, — он убил бы всякого, ему мешавшего. Браслет же нёс в себе и другой наговор и имел целью привлечь любовь той, чью руку он должен был украсить.
Та сила знания, где не упорством воли, а любя побеждают, скромная часть которого известна мне, — помогла мне в одно мгновение победить и уничтожить все труды злой воли невежды, истратившего на свои заклятия годы жизни и считавшего чёрную магию вершиной знания.
Слуга пришёл пригласить нас к обеду. Обед сэра Уоми состоял из молока, хлеба с мёдом и фруктов. Я нетерпеливо ждал, будет ли он есть дыню, боясь осрамиться перед князем. Он съел кусок, лукаво поглядел на меня своими беспредельной доброты и ласки глазами. Я обмер; мне показалось, что он раскрыл мою черепную коробку и читал всё, что я думал, и знал, как я боялся, что он вдруг не прикоснётся к дыне.
— Кстати, Ананда, Хаву вы с И. у меня похитили и пристроили по своему усмотрению. Я остался на бобах, без секретаря, хотя мог бы быть спрошен, желаю ли этого, — весело смеялся сэр Уоми. И смех его напомнил мне звон серебряных, гармонично подобранных колокольчиков. — Теперь я хочу — без спроса у вас — похитить во временные секретари вашего юного литератора.
— О, как бы я был счастлив, если бы мог удостоиться такой чести, — в полном восторге воскликнул я.
— Сэр Уоми, я виноват перед вами. Но ведь это только на одну сегодняшнюю ночь, — сказал Ананда. — И если вам сейчас нужен секретарь, я готов служить вам. Сэр Уоми покачал головой и тихо сказал:
— Хаве придется прожить там намного дольше. Вы с И. будете очень заняты. А мальчик пусть останется при мне. Сегодня мне никто не нужен. А завтра, Левушка, если тебе не кажется страшным заделаться секретарём такого сердитого хозяина, приходи в девять часов ко мне и будешь работать часов до трёх-четырёх.
Сэр Уоми встал, поблагодарил князя и сказал, что в пять часов они все вместе зайдут осмотреть его больную жену. С самим же князем побеседует завтра вечером у себя.
Я был на десятом небе. Всё пело у меня внутри. Мы проводили сэра Уоми в его комнату и вернулись к себе. Ананда устроился в комнате капитана. Я не мог удержаться, бросился ему на шею и попросил:
— Ананда, миленький, хороший Ананда, помогите мне не осрамиться завтра у сэра Уоми. В чём заключаются обязанности его секретаря?
Ананда обнял меня за плечи, рассмеялся своим металлическим смехом и, поддразнивая, сказал:
— Вот если бы ты не боялся Хавы, ты бы мог у неё об этом спросить.
— Ну что вы, я уже давно с ней подружился! Это уже история из моего детства. Ананда снова весело засмеялся.
— Постойте, — сказал я, вслушиваясь в его смех. — Как странно. Вы сейчас смеялись, а я почувствовал, что мысли ваши совсем не здесь, а в чём-то далёком, печальном и даже воинственном. Сэр Уоми смеялся, — и я точно серебряные колокольчики слышал. Хотя тоже знал, что мысли его далеко. Но… Как бы это выразить? — замешкался я, подыскивая образ для своей мысли. — Понимаете ли, мысль сэра Уоми была какая-то всеобъемлющая. Она была и где-то там, но одновременно жила здесь. А ваша — жила где-то далеко, а здесь только скользила.
— Да ты, Левушка, действительно любишь загадывать загадки, — улыбаясь и пристально глядя мне в глаза, сказал Ананда. — Ты совершенно отрезвил меня, мальчик. Моя мысль действительно раздвоилась. Но то, что ты подметил и что составляло различие меж нами, не было моей рассеянностью. А тяжким порывом личного горя, причинённого мне одной душой, в твёрдости и верности которой я ошибся. Конечно, я сам виновен, потому что видел то, что мне хотелось видеть, а совсем не то, что носил человек в сердце. И дважды виноват, что воспринял это как личную печаль. А сэр Уоми не может ничего воспринять лично. Его любовь проникает в человека, подымая его и облегчая ему жизнь во всех её проявлениях.
Ты отрезвил меня и… ты же порадовал вчера с Генри, сегодня с Жанной. Ты много выстрадал, но зато ты далеко шагнул. И сколько бы ни продвигался вперёд человек, через какие тяжкие страдания он бы ни шёл к знанию, если он честен и верен до конца, если компромисс не соблазнит его, — он достигает счастья жить легко, радостно. Живи легко и дай себе слово никогда не плакать. — Ананда обнял меня, и мы разошлись по своим комнатам.
Впервые после отъезда из Москвы я расстался сегодня с И. И имел случай в одиночестве подумать обо всём, чем я обязан этому человеку. Я был полон благодарности и нежной любви. Мне так не хватало сейчас моего снисходительного друга и наставника; и было горько, что я ничем не могу быть ему полезен теперь и не увижу его, проснувшись завтра утром. Решив, что после занятий с сэром Уоми я попрошу разрешения сбегать к И., я лег спать счастливый и радостный. Как бы ни был тяжел этот день, а жил я сейчас поистине «легко».
Ровно в девять часов следующего утра я стучал в двери сэра Уоми.
— Ты точен, друг, — встретил он меня, сам отворяя мне дверь.
Меня удивило, что в комнате ничего не изменилось, точно здесь продолжал жить Ананда, у которого неизменно царил образцовый порядок. И сейчас тоже не было заметно никаких следов завтрака, нигде ни пылинки, — только на письменном столе лежало несколько писем, какая-то тетрадь и ещё не обсохшее от чернил перо. Видно было, что сэр Уоми уже давно работал.