Я провёл параллель между нашими комнатами и со стыдом вспомнил, как я сейчас спешил, какой кавардак оставил после себя и как бежал бегом, проглатывая последний кусок у самой двери.

Я дал себе слово и в этом отношении быть достойным своего хозяина. В первый же раз, когда И. нет со мной, я оставил в комнате такой хаос! Мне стало очень, до тошноты, неприятно.

Должно быть, моё лицо отразило моё состояние, потому что сэр Уоми, лукаво улыбаясь, спросил, не страшит ли меня перспектива работать с ним.

— Как могли вы подумать такое, сэр Уоми? — даже привскочил я с кресла, в которое он меня усадил. — Я просто — едва вошёл — увидел в себе ещё одну черту, вдобавок к другим, которые делают меня недостойным счастья служить вам секретарём. Но бояться вас? От вас так и льются потоки любви. Я мог бы бояться Али и его прожигающих насквозь глаз. Но в свете ваших глаз можно только тонуть в блаженстве.

Сэр Уоми рассмеялся, и мне снова почудились звенящие колокольчики.

— Зима, тройки… малиновый звон… — невольно вырвалось у меня.

— Что ты там бормочешь, друг? Тут растаять можно от жары и пыли, а ты бредишь зимой?

— Видите ли, сэр Уоми, я совсем ошалел от всех встреч и переживаний, которые на меня свалились в последнее время. Я никогда не подозревал, что на свете могут жить такие люди, как Али, Флорентиец, вы, наконец И. и Ананда. Да, впрочем, я не думал, что существуют на свете такие, как Анна или Наль.

Я слушал, что говорили эти замечательные люди, и часто их не понимал. Вернее, моя мысль не поспевала за ними; а слова падали куда-то в глубину и оставались там лежать до времени.

Я знаю, что очень неясно выражаюсь. Но я веду к тому, что больше всего мне говорят о человеке тон его голоса и смех. Они точно камертон ведут меня прямиком — минуя всякую умственную логическую связь — к пониманию чего-то очень сокровенного в человеке.

Ананда говорит и смеется голосом самым очаровательным. Вряд ли можно найти ещё один подобный голос, звучащий таким металлом. Раз его услышав — забыть нельзя. Но в сердце моём — вот в том месте, где происходит понимание вещей помимо мысли — я знаю, что в любую минуту его голос способен загреметь гневом, как небесный и страшный гром, от которого всё вокруг может развалиться.

И глаза его — звёзды небесные. А засмеется он — я слышу в его смехе звенящие мечи. А вы говорите — журчат весенние ручьи. Так радостно становится, жить хочется! А засмеетесь — дух захватит, точно на тройке катишь, под звон волшебных колокольчиков.

— Ну и секретарь! Если бы я не знал твоего брата, я бы сказал, что твой воспитатель научил тебя говорить отличные комплименты! Но вот погоди; в тот день, когда мы будем сражаться с Браццано — а это будет посложнее, чем справиться с его кинжалом и браслетом, — внезапно, вслед за только что отзвучавшим смехом, серьёзно сказал сэр Уоми, — ты увидишь меня, по всей вероятности, иным. Тогда и решишь всё о моих ручьях и колокольчиках.

— Думаю, что если мне суждено увидеть вас грозным и гневным, — то это всё же будут раскаты колоколов, зовущих к тому, чтобы грешные опомнились, — представляя себе сэра Уоми другим, сказал я с огорчением. И снова сэр Уоми рассмеялся.

— Ну хорошо, это ещё когда будет, и тосковать тебе о благовесте моих колоколов рано. Напусти-ка лучше в нашу атмосферу своей зимы и начнём работать.

И он начал диктовать мне письмо по-английски, которое я должен был писать по-французски. Этот язык я знал хорошо и затруднений не испытывал.

Так же справился я с итальянским и русским; но когда дело дошло до немецкого — я спотыкался поминутно, даже в пот меня бросило. Сэр Уоми засмеялся.

— Что, Левушка, зима уступила место константинопольскому лету? Ничего, через несколько дней практики всё наладится.

Он ласково помог мне в нескольких местах. Но я твёрдо решил упросить И. говорить со мной только по-немецки и помочь одолеть этот, никогда не нравившийся мне, язык.

Я и не заметил, как пролетело время, раздался лёгкий стук в дверь и в комнату вошёл Ананда.

— А, здравствуй, "звон мечей"! — смеясь, встретил его сэр Уоми, вставая и протягивая ему обе руки.

Ананда с удивлением взглянул на него, побледнел, вздохнул и поднёс руки сэра Уоми к своим губам одну за другой.

— Не смущайся, Ананда, — обнимая его и ласково ему улыбаясь, сказал сэр Уоми. — Этот мальчик старался мне объяснить, что в твоём смехе ему слышится звон мечей. Ну, а я — по его понятию — весна с ароматами и зима вместе. Он только о Хаве умолчал. Но уж я сам решил выпытать, что ему чудится в смехе Хавы и И.

Голос сэра Уоми был добрым и ласковым. Я стоял совершенно красный, как-то сразу устал и ответил, что смеха Хавы не помню, И. почти никогда не смеется иначе, чем это делают шаловливые дети; а вот если чей-нибудь смех и кажется мне загадочным, то это смех Анны. Всё это я говорил быстро и бестолково и закончил неожиданно для всех:

— Сэр Уоми, у меня к вам огромная просьба. Разрешите мне хоть на час сбегать к И. Помимо того, что я стосковался, я тревожусь, не надо ли ему чего-нибудь. Он ведь там уже так долго, — молил я сэра Уоми в жажде скорей увидеть И.

— Нет, дружок. Один туда не ходи. Мы пойдём, вернее поедем, в магазин в коляске князя. Но предварительно позавтракаем. Беги умывайся, переоденься так, чтобы сразу после завтрака выехать из дома, и приходи в столовую, где уж наверняка будем оспаривать с тобой право на дыню.

Я вышел, засмеялся, подпрыгнул от удовольствия, унося в душе неподражаемый юмор, светившийся в глазах сэра Уоми. Странным показалось мне, что столько времени прожил я здесь, а не знал, что у князя есть свой выезд.

После завтрака, за которым я то и дело превращался в "Лёвушку-лови ворон", сэр Уоми встал и велел мне захватить браслет.

— Заверни его в этот футляр. — И он подал мне шёлковый платок тёмно-синего цвета, по краям которого шли мелкие белые цветочки, очень красивые, похожие на маргаритки, а в середине был вышит шёлком белый павлин с чудесным распущенным хвостом в обрамлении голубых крупных колокольчиков.

Я исполнил приказание, положил завёрнутый в платок браслет в карман и сел рядом с сэром Уоми в коляску, под белый балдахин. Ананда пошёл по какому-то делу, с тем, чтобы через час прийти прямо в магазин.

По случаю праздника в магазине стояла полная тишина. Дверь нам открыла Хава, сказав, что Жанна со вчерашнего вечера не может подняться от сильнейшей головной боли, и что И. провёл подле неё тревожную ночь.

Сэр Уоми молча кивнул головой, велел мне оставаться внизу с Хавой, а сам прошёл наверх.

Хава теперь уже не пугала меня своей чернотой, хотя от лёгкого персикового цвета платья казалась ещё более чёрной.

— Вы очень изменились, Левушка. У вас такой вид, точно вы выросли и окончили по крайней мере два университета, — улыбнулась она мне, усаживая меня в уголке в кресло и показывая все свои дивные мелкие зубы.

— Ах, Хава! Как бы я хотел никогда не кончать многих из тех университетов, через которые сейчас прохожу. Я живу такой дивной жизнью. Я так очарован теми, кто сейчас радом со мной. С одной стороны, я живу надеждой снова встретить Флорентийца; а с другой — готов плакать при мысли, что придёт пора, и мне надо будет расстаться со всеми теми, кто теперь с таким милосердием переносит моё присутствие. И никто из них ни разу не показал мне, что утомлён или раздражён, хотя я ежесекундно сознаю, как высоко превосходят они меня.

— Все, Левушка, проходят свой путь, начиная с самых низших ступеней. Человек сам несёт в себе все те осложнения, которые потом непременно его донимают. А каждый тем не менее думает, что беды приходят к нему извне, — тихо сказала Хава.

Вам горько, что когда-то и с кем-то придется расставаться. Но ведь каждый из нас родится и так же неизбежно умрёт. И драма людей в том, что они никак не могут приготовить себя к разлуке с любимыми. Если бы мать понимала, что дети её — это только отданные ей на хранение, на временное хранение, сокровища — она бы, видя в них божий дар, который ей должно вернуть усовершенствованным, отшлифованным, не себя бы искала в детях, а видела в них ту силу высшей, единой любви, которая творит во всей вселенной. И, единясь с ним в этой любви, она поняла бы, что жизнь не только не кончается со смертью, но что уходящее её дитя больше не нуждается в земной форме и уходит в иную, более совершенную жизнь.