В домике была одна дверь. Как и ставни, она была сделана из стеблей бамбука, крепко связанных между собой. Около двери поставили бочку, всегда полную свежей воды. Спали робинзоны в гамаках из копры, а сидели на циновках, прямо на земле. Среди вещей, выловленных из моря, был огромный плоский деревянный сундук, его торжественно установили в центре вместо стола, маленькие деревянные бочонки служили стульями. Найденная керосиновая лампа освещала хижину, но горючее было на исходе, вообще их быт был устроен, мягко говоря, скромно. Они часто спорили из-за кухни. Хэнк издевался, что им нужно завести добровольную пожарную команду. Маргарет же вынуждена была терпеть его насмешки, ежедневно кремируя половину добытых продуктов.

Когда однажды она сожгла пять огромных манго, то провела после этого целый час на пляже, конспектируя на песке, что можно есть сырым, а что необходимо варить. Мрачное настроение Хэнка почти не изменилось. Маргарет, однако, чувствовала, что разгадка кроется не в их беседе о Дарвине, а в чем-то другом. Он не был настроен именно против нее. Он дулся на весь мир. Целыми днями он отмалчивался, а вид у него был такой, как будто он подрался бы с любым, кто согласился бы на потасовку.

Резким, гневным голосом он запретил Теодору выпускать джинна из бутылки. Хэнк кричал, что будто Мадди всем мешает, отвлекает от работы. В данном случае отвлекался только сам Хэнк, непрерывно ворчавший и жаловавшийся на облака цветного дыма, якобы застилавшие горизонт.

Впрочем, работали они дружно, не покладая рук, вернее, усердно помогали Хэнку во всем, и наконец он смягчился и разрешил даже, чтобы Мадди помог ему укрепить соломенную крышу. Однако это случилось только после того, как он сам дважды оттуда упал. Пурпурному дыму было, несомненно, не справиться с черной меланхолией, которая окутывала Хэнка плотнее, чем цветное облако Мадди.

По ночам Хэнк куда-то исчезал. Проснувшись утром, Маргарет заставала его храпящим в гамаке, и от его дыхания можно было захмелеть. На третью ночь она решила проследить за тем, куда он ходит. В тот день Маргарет сопутствовала удача, ибо ей удалось сжечь только половину рыбы и три плода хлебного дерева из десяти.

Она осторожно выбралась наружу и потихоньку пошла по пляжу. Тонкий серпик луны висел высоко в черном небе, поэтому песок был не таким светлым, как обычно, а море скорее серым, чем серебряным.

Волны где-то глухо бились о скалы. Кроме этого немолчного грохота да шуршания воды на пляже, когда она уходит сквозь песок, откатываясь назад, ничего не было слышно – ни человеческих голосов, ни каких-либо других звуков, царил только властный голос Тихого океана.

Маргарет шла по пляжу, увязая в песке, как в губке. Легкий ветерок раздувал ее волосы и юбку. Она обыскала пляж и ближние скалы, шла вдоль кокосовых пальм, листья которых выглядели на фоне ночного неба как раскрытые ладони с растопыренными пальцами.

Наконец, пройдя весь пляж и взобравшись на утес, она увидела Хэнка в маленькой бухточке, со всех сторон окруженной скалами. Он сидел, ярко освещенный луной, положив руки на согнутые колени, и смотрел на темный безбрежный океан. Она могла даже разглядеть, как ветерок играет его волосами. Маргарет не двигалась. Шестое чувство подсказывало ей, что лучше помолчать. Была в нем какая-то незащищенность, уязвимость, которой не было раньше. Может быть, она просто ничего не замечала? Несколько минут она молча наблюдала. Он казался частью окружающей природы, как будто принадлежал скалам, пляжу, волнам и ветру. Нельзя было различить его черты, только контуры – резко очерченного подбородка, шеи, плеч: как черный силуэт на окне.

Подождав еще немного, она сделала шаг вперед, и несколько камешков скатилось со скалы. Хэнк резко обернулся, все в нем сразу переменилось, он насторожился. Маргарет спустилась и пошла по мелкому прохладному песку. Приблизившись, она мягко спросила:

– Что ты тут делаешь?

– Пирую. – Он взял бутылку, стоявшую с ним рядом, поднес к губам и сделал большой глоток.

– Опять виски?

– Ром.

– Где ты его взял?

– Нашел зарытый клад.

Он засмеялся, снова поднял бутылку и отпил из нее. Вытерев губы ладонью, Хэнк протянул свое сокровище Маргарет.

– Сделай глоток, дорогая. Тебе это тоже пойдет на пользу.

Она отрицательно покачала головой.

– Смелости не хватает?

– Мне не требуется выпивки, чтобы расцветить красками мир.

– Не могу этого сказать про себя.

– Может, тебе только так кажется. А что, если ты не нуждаешься в этих костылях?

Он пристально посмотрел на нее. Было заметно, что он рассердился.

– Костыли? Пусть так. – Он сделал исполинский глоток.

– Тебе абсолютно все равно?

– Да.

– Разве не обидно зря тратиться?

– Ну, это зависит...

– От чего?

– Зависит от того, о ком ты говоришь, о себе или обо мне. – Он расхохотался, донельзя довольный своей шуткой.

– Ты невозможен.

– Знаю. Бьюсь об заклад, что если бы тебя хватило на то, чтобы выпить со мной глоток-другой, то с тобой еще можно было бы иметь дело.

– Что это, интересно, значит?

Хэнк ничего не ответил. Иногда его молчание беспокоило ее больше, чем слова. Он внимательно вглядывался в бутылку, но мысли его были где-то далеко, на другом конце земли. Вдруг он усмехнулся так, как будто хотел сам себя оскорбить, покачал головой и поторопился сделать еще один огромный глоток. Маргарет стояла на некотором расстоянии и наблюдала за ним, удивляясь про себя тому, насколько тяжелая жизнь выпала этому человеку.

На Хэнке словно лежала тень череды одиноких лет, которые преждевременно его состарили. Этого нельзя было не видеть. Впрочем, иногда, при определенном настроении, печальные следы пережитого он показывал всем, как герой демонстрировал бы свои медали.

Это был грубый, циничный человек, его нелегко, практически невозможно было вызвать на откровенность, и, даже если бы это удалось сделать, он никого не подпустил бы близко. В его сердце было слишком много шрамов и ран, полученных еще в раннем возрасте и не затянувшихся до сих пор.

– Мне так жаль, – сказала Маргарет; ей было действительно жаль его, жаль, что именно так сложилась его жизнь.

Хэнк поднял на нее глаза, он как будто только сейчас вспомнил, что она рядом. Отпив еще раз из бутылки, он перевел взгляд на море и сказал в темноту:

– Мне тоже жаль, дорогая. Чертовски жаль.

Маргарет еще постояла немного, повернулась и ушла.

В последнее время Хэнк все чаще задумывался о своей жизни. Может, выпивка заставляла его, а может, то путешествие внутрь бутылки и воспоминания о прожитом вынуждали его переосмысливать прошлое. Но он приходил сюда каждую ночь, сидел на песке в одиночестве и думал. Он вспоминал свою жизнь, перебирал в памяти годы, то нанизывая их на невидимую нить, то пытаясь утопить их в выпивке, чтобы забыть, кто он такой и кем мог бы стать.

Только виски да ром зачеркивали все: и мечты, и промахи.

Итак, он пил, коря себя за каждую идиотскую ошибку, которую он когда-либо сделал. А за сорок лет он сумел в этом плане добиться многого. Однажды, будучи еще ребенком, он получил серьезное предупреждение, но не обратил на него внимания. Ему говорили, что он настроен на разрушение. «Ты никогда никем не станешь, Генри Джеймс Уайатт». Он слышал нечто подобное и позже, когда был подростком лет пятнадцати, колючим, обиженным и озлобленным. Седовласый старый тренер по бейсболу орал на него: «Никто не сможет испортить тебе жизнь так, как это сделаешь ты сам, упрямый ублюдок!»

Билли Хобарт, тот самый мудрый старик, оказался совершенно прав.

Хэнку сейчас было сорок, и жизнь не оставила уже от него почти ничего. Он часто спрашивал себя, было ли хоть что-нибудь в нем, о чем стоило бы сожалеть. Он так долго боролся, чтобы не походить на всех остальных и именно поэтому с пренебрежением относя весь свет к олухам или простакам. Но именно сейчас ему пришло в голову, что только он-то и оказался полным болваном.