Вспышка, треск! - и смертоносный град настиг Арно; настиг, изувечил, но не сбил с пути. Мелькающие крылья уронили сломанные расписные перья, медленно опустившиеся на землю. "Ноль" от его морского рекорда исчез. Теперь уже он показывал не 210, а 21 милю. О, постыдный грабеж! На груди расплылось темное пятно, но Арно не сдавался. Домой, домой! Опасность осталась позади. Домой, все домой, так же прямо, как и прежде.

Но чудесная скорость теперь уменьшилась: в минуту уже не выходило мили, и ветер поднимал непривычный шум в истрепанных крыльях. Пятно на груди гласило о надломленной силе, но Арно все летел вперед. Дом, дом виднелся уже вдали, и боль в груди была позабыта. Высокие башни города ясно вырисовывались перед его дальнозоркими глазами, в то время как он скользил близ утесов Джерси. Вперед, вперед! Крыло может ослабеть и глаз померкнуть, но любовь к родине все растет и растет.

Он пролетел над высоким палисадом, насаженным для защиты от ветра, над сверкающей водой, над деревьями и под гнездом соколов-голубятников, разбойничьей твердыней на скале, где сидели большие угрюмые хищники. Зорко присматриваясь, похожие на пиратов в черных масках, они подметили приближение голубя. Арно знал их издавна. Много недоставленных посланий нашло приют в этом гнезде, много расписных перьев, трепеща, опустилось с него на землю. Но Арно уже не раз тягался с ними и продолжал теперь свой путь, как бывало, - вперед, вперед, быстро, но все же не так быстро, как прежде. Смертоносное ружье подорвало его силы, убавило его скорость. Вперед, вперед! Соколы, выждав время, слетели, как две стрелы. Они ловили ослабевшего, усталого голубка.

К чему описывать погоню? К чему изображать отчаяние отважного сердечка? Он уже видел свой дом… В одну минуту все было окончено. Голубятники визжали от радости. Визжа в воздухе, они взвились на свою скалу, держа в когтях голубиное тельце - все, что осталось от бесстрашного маленького Арно.

Там, на скале, клювы и когти пиратов окрасились кровью героя. Несравненные крылья были изорваны в клочья, и летопись их разметана по камням. Там они лежали на солнце, пока сами убийцы не были убиты и твердыня их не опустошена.

И судьба бесподобной птицы так и осталась бы безвестной, если бы в хламе и соре пиратского гнезда случайно не обнаружили серебряное кольцо - священный орден первоклассного почтового голубя, на котором красовалась многозначительная надпись: "Арно. 2590 С".

Какая оживленная маленькая толпа! Сколько волненья и трескотни!

Несколько воробьев, порхающих с места на место и прыгающих друг около друга посреди водосточного желоба. В центре этой толпы, когда она немного рассеивается, можно видеть причину всей сумятицы: маленькую воробьиху, отчаянно, с негодованием защищающуюся от своих назойливых поклонников. Воробьи, по-видимому, ухаживают за ней, но их манеры так грубы, что с первого взгляда это ухаживание можно принять за расправу. Они треплют и щиплют ее самым жестоким образом, не причиняя ей, впрочем, как можно заметить, никакого серьезного вреда. А у нее самой одно только желание: избавиться от своих мучителей. Она бы убила их всех без всякого сожаления, если б только могла.

Совершенно ясно, что, как бы они ни ухаживали, она ни к кому из них не чувствует симпатии. И вот, постаравшись убедить их в этом, насколько возможно, при помощи своего клюва, она пользуется легкой заминкой среди соперников и улетает на ближайшую водосточную трубу. При этом на одном из ее крыльев становятся видны белые перышки, отличающие ее от других и делающие ее особенно привлекательной.

Воробей- самец, гордый своим черным галстуком и белым воротничком, был очень занят. Он усердно работал над достройкой птичьего домика, поставленного детьми в саду. Он был во многих отношениях выдающейся птицей. Строительными материалами служили ему веточки и прутики, которые нужно было приносить с ближайших площадей, а по утрам он приостанавливал работу всего лишь на одну минуту, чтобы спеть песенку, громкую и чувствительную, не хуже любой канарейки.

Совсем не в обычае у воробьев строить себе гнездо в одиночестве. Но мы недаром назвали этого воробья выдающейся птицей. После недели работы он, видимо, окончил постройку гнезда, так как птичий домик был уже наполнен до самой дверцы веточками, сорванными с городских деревьев. У него теперь оставалось больше свободного времени для музыкальных упражнений, и все чаще и чаще, на удивление всем, раздавалась его песенка, совсем не похожая на воробьиное чириканье. И наш воробей вошел бы, может, в историю как одна из необъяснимых загадок природы, если бы некий любитель птиц, парикмахер с Шестой аллеи, не рассказал нам о первых днях его жизни.

Этот человек, оказывается, положил воробьиное яйцо в ивовую корзинку, служившую гнездом для его канареек, и вылупившегося из этого яйца птенца воспитывали приемные родители. Пение было их специальностью. Птенец обладал крепким телосложением и отличными легкими. Канарейки воспитали его на славу. Из него вышел певец, восполнявший энергией недостаток природного таланта. Сильный, драчливый и не лишенный музыкальности, этот забияка стал в скором времени господином всей клетки. Он, не колеблясь, принуждал к молчанию канарейку, которую не мог превзойти в совершенстве мелодии, и

после каждой из таких легких побед его песни бывали столь необычно хороши, что хозяин предоставил ему разделываться с канарейкой как угодно, для того чтобы иметь возможность позабавить своих гостей торжествующей победной песней Рэнди - так звали воробья.

Рэнди заставлял молчать всякую канарейку, с которой его сажали в одну клетку. А сидя в отдельной клетке, он ни от чего не приходил в такую ярость, как от близости какого-нибудь певца-соперника, которого он не мог заставить молчать. В таких случаях он совершенно забывал свою музыку и начинал злобно чирикать по-воробьиному.

Со временем, когда у него появился черный нагрудник, Рэнди стал едва ли не главной достопримечательностью парикмахерской. Но вот однажды полка, на которой стояли клетки, рухнула, все клетки свалились на пол, и среди всеобщего разрушения многие из птиц очутились на свободе. Среди них был и Рэнди. Канарейки добровольно вернулись в свои клетки или позволили себя поймать, а Рэнди выпорхнул через окно, почирикал немного, вызывающе запел в ответ на свисток паровоза городской железной дороги и, не позволив себя поймать, приступил к исследованию окрестностей. Он не был рожден для того, чтобы жить пленником, и быстро освоился со своим новым положением свободной птицы. Через неделю он был уже так же дик, как любой представитель его рода, и превратился в маленького уличного буяна, подобно другим воробьям, вечно дерущимся между собой на улице. Он раздавал им удар за ударом. Иногда он поражал слушателей неожиданной музыкальной гаммой, которую заимствовал от канареек, но пел с истинно воробьиным задором.