Мы следили снизу, как Миша поднялся, наконец, на обрыв и встал около Славки; две фигурки отчетливо темнели на фоне полотняно-серого зимнего неба. Они долго были неподвижны: отчего-то Славка не торопился съезжать; мы видели, как шагнул он на кромку обрыва, оглянулся и еще постоял несколько секунд, как будто раздумывая. А затем поехал.

Не знаю отчего, но в первый же миг я почувствовал, что Славка упадет. Никогда прежде он не падал здесь, он второй год катался с этого обрыва, катался в морозы и оттепель; он не должен был упасть, не мог упасть, и все-таки я почувствовал, что Славка упадет.

Он нырнул в снег на середине обрыва, вздернулась соскочившая лыжа, мелькнула шапка, а потом уже ничего нельзя было разглядеть: снежный бурун катился по крутому склону, маленькая снежная лавина, укрывшая. Славку с головой. Наконец снег опал, растекаясь белыми языками, остановился; Славка вылез из сугроба взъерошенный, смущенный и злой. «Снег мокрый… — сказал он. — Липнет, зараза, никак не съехать».

Лишь много позднее узнал я от Славки, что произошло на обрыве. Когда Миша Гордон поднялся наверх, Славка глянул на него и сообразил, что Миша побаивается. Это было так необычно, что простодушный Славка изумился, потом захихикал — не над Мишей, а скорее над собственной невнимательностью.

— Не надо, Мишк, не езди! — сказал он.

— Почему же, — сказал Гордон. — Я поеду.

— Упадешь ведь!

Миша повернул голову и, твердо и прямо смотря в Славкины виновато-веселые глаза, проговорил:

— Ты сам упадешь.

Это было неожиданностью. Славка ошалело таращился на Гордона, не понимая, всерьез это сказано или в шутку. Но Гордон не шутил. Славка шагнул на край обрыва, оглянулся — и тут, в самый последний момент, «под руку», Гордон опять настойчиво крикнул:

— Упадешь!

Наивно предполагать, что, по примеру отца, Миша собирался гипнотизировать Славку; наверняка он и не мыслил об этом, просто ему очень хотелось, чтобы Славка упал, ему надо было, чтобы Славка упал; все остальные соображения, все мысли и чувства отступили на задний план. «Упадешь!» — повторял Миша, как заклинание. И, конечно же, ошарашенный, оторопелый Славка кувырнулся с обрыва.

Но это я узнал гораздо поздней, а сейчас Славка, мокрый и злой, выбрался из сугроба и заковылял на речной лед, за своей далеко укатившейся лыжей.

А Миша все стоял на обрыве, глядя на эту сцену. Кажется, он смеялся, и мы тоже смеялись, — мы ведь ничего не подозревали, нам было смешно, что Славка опростоволосился; над Славкой необидно подшучивали: «Показал класс?..»

Затем поехал Миша. Чутье спортсмена подсказало ему, что нужно делать: он пригнулся, сжался в комок, почти доставая подбородком колени. Он не учел одного — в таком стремительном полете ветер сечет по глазам до слез. И где-то на середине обрыва Миша вскинул руку к глазам, потерял равновесие, качнулся… и все-таки устоял. Вероятно, в эти секунды сработали все Мишины тренировки, вся интуиция акробата и гимнаста — он чудом устоял, выправился и у подножия обрыва покатил уже в полный рост. Он катил, не скрывая своего торжества, от радости крича что-то растянутым в улыбке ртом; ехать теперь было нестрашно, испытание кончилось, он победил, осталось только ощущение полета, почти не гаснущая скорость, доставлявшая неведомое прежде наслажденье, — и он мчался вперед, ничего не видя слезящимися от ветра глазами, ничего не слыша от собственного ликующего крика…

Славка видел все это. Конечно же, Славка был обозлен: у всех на глазах кувырнулся с обрыва, а Мишка Гордон, новичок, не умеющий кататься, благополучно съехал, — вся школа будет теперь потешаться над этой историей…

Мы понимали Славкино состояние, и все, что произошло в следующую минуту, приписали Славкиной обиде и злости.

А произошло страшное.

Внизу, под обрывом, катались на санках деревенские ребятишки. Маленькая девчонка, лет шести, вся круглая от бесчисленных одежек, донельзя изгвазданная в снегу, этакий снежный колобок с красными щеками, опрокинулась со своих деревянных самодельных саночек — и оказалась на пути Миши Гордона.

Девчонка барахталась в снегу, ей никак не удавалось подняться, она не видела Мишу, — а он был уже близко, он летел прямо на нее, по-прежнему ничего не замечая…

Мы закричали. Два десятка голосов как будто слились в общий отчаянный крик, но Гордон не услышал. Не затормозил, не оглянулся, — впрочем, было поздно оглядываться.

Когда между барахтавшейся девчонкой и лыжами Гордона — великолепными слаломными лыжами, окованными стальной полоской, с острыми металлическими наконечниками, способными резать лед, — когда между девчонкой и лыжами оставалось метров пять, Славка Шепелев кинулся наперерез, упал, дотянулся в последнем рывке — и заслонил девчонку.

А когда оставалось метра два — между Славкиной спиной и лыжами, — метра два, а может быть, и метр, последний метр, Миша Гордон успел затормозить. Лыжи соединились углом, встали на ребро, стремительный плуг поднял кверху два белых шипящих крыла. Славка Шепелев замер, втянув голову в плечи, замерла испуганная девчонка, а над ними, лежавшими в снегу, стоял Миша Гордон и смеялся…

Мы бежали к ним, что-то крича, еще не веря в счастливый исход, еще не успев опомниться. Но все-таки я хорошо помню Славкино лицо, когда он поднялся, — не испуг и не радость за благополучный финал были на Славкином лице, а одно только отвращение, яростное отвращение, безотчетное и полное… Славка занес руку, чтоб ударить Гордона. «Шепелев!..» — крикнул я предостерегающе. Славка выругался сквозь зубы, пятерней ткнул Гордону в грудь, словно брезгливо отпихнул его, и, сгорбясь, пошел прочь.

А Миша все смеялся, ничуть не обидясь; стоял в той же позе и ждал, когда мы подбежим.

Месяца через два Гордоны уехали из нашего города. Исчезли с заборов черно-красные, успевшие поблекнуть, посеченные снежной крупой афиши; все реже и реже вспоминали в нашей школе про знаменитого мальчика.

А однажды, после традиционной прогулки в лесу, катаясь со своего обрыва, Славка Шепелев сказал мне мимоходом:

— А ведь Гордон-то все видел.

— Что — «видел»?

— Ну, с девчонкой-то… помните? Когда мы все испугались? Я близко стоял, мне заметно было. Гордон эту девчонку видел, и заранее тормозить приготовился. Палки в руках поднял…

— Что ты, Слава, — растерянно сказал я. — Быть не может!

— Точно говорю. Он ехал и все примерялся, глазами примерялся, когда лучше затормозить… И все оттягивал, чтоб…

— Эффектней получилось?

— Ну, да. Чтоб мы ахнули.

— А зачем же ты девчонку прикрыл, Слава? Если все понарошку?

— Ну как же? — сказал Славка с искренним удивлением. — Он едет, а я — стой и гляди? Да потом — мало ли… Ведь он, дурак, совсем плохо ездил. Мало ли…

Вероятно, Славка больше никому не рассказывал про это открытие. В школе разговоров не было и теперь, конечно, уже не будет. Я думаю, что Славке не хотелось рассказывать, неприятно было, несмотря на то, что он, Славка Шепелев, выглядел во всей истории молодцом, а знаменитый мальчик — весьма скверно.

Но я все-таки частенько вспоминаю и эту историю, и Гордона-старшего, который на сцене, на эффектной сцене оставался прежде всего человеком, и Гордона-младшего, который в жизни, в обычном течении жизни попытался выглядеть маленьким эффектным актером… Жаль, что тогда, на обратном пути из лесу, я не пригляделся к нему, не узнал, что у него в душе… Понял ли он что-нибудь? Захотел ли понять?

Разумеется, когда-нибудь он поймет, это неизбежно; и еще одна истина, казавшаяся банальной, станет для него выстраданным убеждением.

Но не будет ли поздно, мальчик?

Дали третий звонок. По внутренней трансляции Розочка Балашова, ведущая сегодня спектакль, говорит быстро и монотонно: «Товарищи актеры, первая картина! Товарищи актеры, занятые в первой картине, просьба — на сцену!» Похоже, будто Розочка Балашова объявляет трамвайные остановки. И ее кондукторский голос, механически-хриплый, потрескивающий, одинаково бесстрастно раздается в артистических грим-уборных, в коридорах, на лестнице, в буфете, в кабинетах директора и главного режиссера.