Пете жаль мочить обмотки. Но когда я отпихиваю его, чтобы пройти вперед, он останавливает:

— Погоди… не лезь. Ты же не знаешь. Тут можно очень просто в канаву уркнуть.

И осторожно ступает в лужу. Вода ему по колени.

Пока мы с плеском, с бульканьем бредем до рулежки, Петя объясняет мне обстановку. Под землей аэродрома устроена дренажная система. Если дождь — то вода стекает в отводные канавы. Но сейчас, после ливней и мокрого снега, вода не успевает стекать. К утру может ударить заморозок, тогда ни один самолет не поднимется в воздух…

Нам надо найти, где вода задерживается. Мы должны обследовать канавы, трубы и непременно спустить воду, чтобы как можно скорей аэродром был сух.

Под нашими ногами вдруг появляется твердый грунт. Я догадываюсь: вышли на рулежную дорожку. А вот впереди и канава. Ее не сразу разглядишь — полна воды…

— Постой тут! — Петя отдает мне лопату, перебегает на другую сторону. Каким-то непонятным образом он узнает, где под водой мелко, а где глубина. Петя скачет по берегу, потом что-то кричит, и я едва улавливаю разорванные ветром слова:

— Тюбинг забило-о! Давай о-а-оа!..

Какой еще тюбинг? Я бегу, сгоряча ухаю в воду чуть не до пояса, — черт, этак и затопиться недолго! Петя стоит над канавой и показывает под воду:

— Там труба проходит под рулежкой… Тюбинг такой! Забило его мокрым снегом, понял? Оттого и стока нет!

Приглядевшись, я вижу, что над волнами и вправду то покажется, то скроется темный полукруг. Теперь ясно… Мне приходилось видеть такие трубы под мостами на автомобильных дорогах. Когда-то я даже лазал в такую трубу, как тоннель.

— Попробуем лопатой! — кричу я и спускаюсь пониже. — Ну?..

Наклонясь над водой, мы тычем лопатами в водоворот. Лопата вязнет, застревает в глубине.

Я представляю себе это круглое жерло, наполовину закупоренное рыжим, похожим на студень снегом. Течение бьет в снеговую пробку, закручивает струи; с урчаньем снег оседает и забивает трубу еще плотней… Да, с лопатой ничего не сделаешь.

— Тросик бы! — раздумчиво говорит Петя и вытирает рукавом брызги на лице. — Протянуть, потом доску привязать… Я сбегаю на стоянку, возьму!

Он исчезает во тьме, и сквозь шум ветра слышно, как шлепают его подошвы.

А я представляю себе, как вся наша рота — и солдаты, и сержант Лапига, и сам командир, майор Чиренко, — вот так же барахтаются в ледяной воде, чистят какие-то канавы, трубы, кричат охрипшими голосами… Никто из них не произносит слов о героизме, подвиге, долге. Некогда произносить эти слова, да и в них ли дело… Самое главное: что бы ни стряслось — пусть буря, гром с неба, потоп, — а наши солдаты выстоят, потому что выстоять надо.

Я думаю о своих друзьях, и хорошо становится у меня на душе.

Петя возвращается с толстым ржавым тросом, зажатым под мышкой. Как удав, трос извивается позади него и хлещет по воде растрепанным хвостом.

— Вота. Теперь-то мы ее проткнем, ссобаку!

И, уже не замечая ни ветра, ни брызг, ни заусениц на тросе, которые в кровь обдирают ладони, мы пихаем эту стальную веревку в трубу, шуруем, словно кочергой, в чавкающем снегу.

А вода прибывает.

Она намочила полы шинелей, я чувствую, как она захлестывает голенища сапог, ввинчивается внутрь; штаны облипли вокруг колен. Теперь вода мне уже не кажется холодной, лишь очень противно ерзает по телу мокрая одежда, словно лижет шершавыми языками.

Трос в трубу не проходит. Он слишком гибок и, завязнув, отталкивает наши руки, как пружина.

Наконец Петя отшвыривает его, стирает с ладоней ржавчину, кровь, грязь.

— А-а, чикаться тут! — говорит он свирепо.

И начинает раздеваться. Стаскивает пилотку, шинель; из кармана гимнастерки достает комсомольский билет, солдатскую книжку. Отдает мне.

— Ты что, полезешь? — ошарашенно спрашиваю я.

— Не. Загорать буду.

И спускается в канаву.

Нет, он не прыгает, не сигает молодецки в эту снеговую кашу, — он медленно сползает в канаву на казенной своей части, и я вижу, как судорожно вздрагивает его закушенная губа, а руки хватаются под водой за скользкий берег.

У входа в трубу — яма. Петя окунается с головой, потом выбирается, кричит:

— Трос!

Я подаю трос. Петя сует его под мышку, надувает щеки. Я хочу крикнуть, чтоб он берегся, не лез сломя башку, — и не успеваю. Протиснувшись, он уходит в трубу, и за его спиной кружит грязная, желтая пена.

Трос из моих рук уползает рывками — дерг! дерг! — уходит под воду. Это там, в трубе, Петя делает шаги. Он пройдет трубу насквозь и вылезет с той стороны рулежной дорожки.

Я будто вижу, как раздвигает он телом снеговую кашу, водит рукой по стенке трубы, медленно, тяжко проталкивает ноги… И я знаю, что у него такая же мысль, как у меня: удастся ли дойти до конца?

Я бросаю трос и бегу к выходу из трубы. Вдруг придется помогать, мало ли что…

Секунды отстукивают в ушах. Может, это стучит кровь. А может, я сам, не замечая, отсчитываю время, — оно тянется, тянется, тянется…

Я не вижу уползающего в трубу троса и не знаю теперь: двигается Петя или застрял, поворачивает назад?

Ветер полощет шинелью; волны под ногами — плюх, плюх, и, заворачиваясь, катятся дальше, рябые и тусклые от дождя. К плеску волн прибавился еще какой-то звук… Оказывается, это я сам топаю от нетерпенья ногой, толку воду…

Петя не показывается. Я нащупываю глазами место: вот здесь вылезет или вот тут… В глазах рябит, брызги…

Черт, ну сколько надо времени, чтоб пройти трубу? Минуту, две? А прошло больше. Конечно, больше!..

Пети нет.

Тогда я больше не выдерживаю. Рву крючки на шинели, расстегиваю ее — она не снимается: тьфу, забыл скинуть ремень… Наконец, все. Мне сползать некогда, я лезу к берегу и грудью, лицом валюсь в воду.

Будто кипятком обжигает тело. Снеговая каша царапает руки, трудно дышать, стянуло горло. Нащупав край трубы, я втискиваюсь внутрь и вдоль стенки, цепляясь ногтями за шероховатый бетон, лезу вперед. Труба узкая, значит, не разминемся…

В голове звон; ослепительные — синие, зеленые, полосатые — круги перед глазами, не хватает дыхания. Только бы успеть, только бы помочь…

Внезапно поскользнулась нога.

Я споткнулся, вскрикнул — и хлебнул густой, хрустящей от снега воды. Сразу потерялись верх и низ, голова пошла кругами; я заколотил по воде, забился — и тяжелое, душное, темное навалилось на меня, смяло.

Я прихожу в себя от того, что кто-то здорово схватил меня за грудки, будто душу хочет вытрясти.

Надо мной лицо Пети Кавунка, белое, испуганное, с прилипшими ко лбу волосами. Губы у Пети шевелятся, а я не слышу — заложило уши.

Я приподнимаюсь.

Мы сидим на берегу канавы. Отливая нефтяным глянцем, бьют внизу струи, точат глину… Я сразу все вспоминаю: стальной трос, край трубы, воду с искрами снега… Теперь воды вокруг нас уже нет. Обнажилась земля — раскисшая, в грязи и тине, но все-таки земля! До чего приятно сидеть на ней, чувствовать ее под собою.

— Дура серая… — как сквозь вату, доносятся до меня слова Пети. Он отплевывается, вытирает синие губы. — Вот зачем полез?

— Я уж думал, ты…

— Ду-умал, голова два уха…

Мы перекидываемся обычными словами, но сколько за ними скрыто! У Пети еще не прошел испуг; он словно не верит, что все обошлось благополучно, вот и сам вылез, и дружка вытащил… А я слушаю хриплый его голос и радуюсь, и мне приятно, что я сижу с ним, вижу его обалделые глаза, торчащие от холода брови…

Петя замечает, что я гляжу на него, и стесняется — скромно опускает голову. Потом плюет в канаву и говорит:

— Видал? Прет вода, как нанятая. Так я и думал, что лучше всего пузом чистить… У меня, брат, пузо — сила!

А мне даже немножко обидно, что труба уже прочищена и по канаве стремительно, как струя из брандспойта, летит вода. Я же ничего не сделал, прыгал на берегу, а после полез топиться. Пожалуй, я не помогал, а мешал Пете…

Он достает из груды одежды пилотку, советует: