Феотим. Говори.

Филекой. Я слышал, что Франциск называл свой путь в жизни «евангельским».

Феотим. Верно.

Филекой. Но «правило евангельское» исповедуют, по моему крайнему разумению, все христиане. А тогда, если их путь — евангельский, выходит, что сколько христиан, столько и францисканцев, и первое место среди них займет Христос с апостолами и святейшею Матерью.

Феотим. Тебя нельзя было бы опровергнуть, если бы Франциск не прибавил кое-чего к Христову Евангелию.

Филекой. Чего же именно?

Феотим. Серой рясы, пеньковой веревки и босых ног.

Филекой. Вот, значит, по каким приметам мы различаем евангельского христианина от францисканского?

Феотим. И еще — по прикосновению к деньгам.

Филекой. Но я слышал, что Франциск запрещает принимать деньги, а не притрагиваться к ним. А принимают и хозяин, и управляющий, и заимодавец, и наследник, и поверенный; и если даже рукавицы натянут, считая, все равно каждый скажет, что они принимают деньги. Откуда ж взялось это новое толкование: «не принимать» — значит «не прикасаться»?

Феотим. Так истолковал папа Бенедикт.

Филекой. Но не в качестве папы, а в качестве францисканца. Вдобавок, и соблюдающие устав самым неукоснительным образом все равно завязывают в тряпицу монетки, отправляясь в дорогу. Разве не так?

Феотим. Так, но у них нет иного выбора.

Филекой. Но лучше умереть, чем нарушить правило, которое выше евангельского! И, далее, разве они не принимают деньги повсюду через своих управляющих?

Феотим. Отчего же нет? И нередко по нескольку тысяч разом.

Филекой. Но правило гласит: ни лично, ни через иных лиц.

Феотим. Но ведь они не прикасаются.

Филекой. Смешно! Если прикосновение к деньгам — это нечестие, они прикасаются через иных лиц.

Феотим. Но они с управляющими никаких дел не имеют.

Филекой. Вот как? Пусть проверит, кому охота.

Феотим. Нигде в Писании нет, что Христос прикасался к деньгам.

Филекой. Хорошо, но вполне можно предполагать, что подростком он часто покупал для родителей масло, уксус, овощи. А уж Петр и Павел прикасались бесспорно! Не в страхе перед прикосновением заключена слава благочестия, но в презрении к деньгам. Прикосновение к вину намного опаснее, — почему же в этом случае они ничего не опасаются?

Феотим. Потому что Франциск не запретил.

Филекой. Разве не протягивают они своих мягких от безделья и чисто вымытых рук женщинам для поцелуя? А если им случайно попадется на глаза монета, они отшатнутся и осенят себя крестным знамением. По-евангельски, ничего не скажешь! Франциск был человеком совершенно необразованным, пусть так, но все же, я уверен, не настолько безрассудным, чтобы воспретить любое прикосновение к деньгам. А если именно это имел он в виду, как худо он позаботился о своей братии, которой приказал ходить босиком! Ведь нельзя избежать того, чтобы когда-нибудь не наступить ненароком на монетку, валяющуюся в пыли.

Феотим. Но все-таки не руками притронутся они к деньгам.

Филекой. А разве чувство осязания принадлежит не всему телу?

Феотим. Всему. И если что-либо подобное случится, они служат обедню не иначе, как наперед исповедовавшись.

Филекой. Какое благочестие!

Феотим. Оставим шутки — я объясню тебе суть дела. Деньги для многих были и будут причиною самых страшных зол.

Филекой. Не спорю. Но они же, в других случаях, — основание для многого благого. Страсть к богатству осуждается, это я читал, но осуждения деньгам не читал нигде.

Феотим. Это ты правильно говоришь. Но прикосновение возбраняется ради того, чтобы подальше отстранить братию от греха алчности, — точно таким же образом, как в Евангелии запрещено клясться, чтобы мы не впали в грех клятвопреступления.

Филекой. Почему же тогда не воспрещено и смотреть на деньги?

Феотим. Потому что руки сдержать легче, чем глаза.

Филекой. И однако ж смерть вступила через эти окна. [697]

Феотим. Вот отчего подлинные францисканцы надвигают капюшон ниже бровей, на самые глаза, а взор устремляют долу, и так и ходят, чтобы не видеть ничего, кроме земли под ногами.

То же бывает с лошадьми, везущими тяжелую кладь: с обеих сторон к узде прилажены шоры и закрывают от взора все, кроме дороги.

Филекой. Но скажи, верно ли то, что я слышал, — будто устав запрещает им просить у папы каких бы то ни было особых прав.

Феотим. Верно.

Филекой. Но я слышал, будто никто не одарен особыми правами с такою щедростью, как они; говорят даже, что им дозволено умерщвлять ядом или хоронить заживо людей, осужденных их же приговором, и это — безо всякого риска нарушить закон.

Феотим. То, что ты слышал, — не пустая болтовня. Мне рассказывал один очень надежный человек, поляк, что он как-то уснул спьяну в церкви у францисканцев, в одном из тех уголков, где сидят женщины, исповедуясь сквозь зарешеченное отверстие. Ночное пение разбудило его, но выйти он не посмел. Допев, по обычаю, полунощницу, весь хор братьев опустился в склеп; там был уже вырыт ров, достаточно широкий и глубокий; подле стояли двое юношей со связанными за спиною руками. Звучит проповедь о похвальности послушания; обещано, что у господа готово прощение всем грехам; подана даже некоторая надежда, что господь склонит души братьев к милосердию, если они сами спустятся в яму и лягут навзничь. Они повинуются; лестницы убраны, и вся братия разом засыпает могилу землей.

Филекой. Но он тем временем молчал, это и свидетель?

Феотим. Еще бы! Он боялся, как бы не попасть в ров третьим, если объявится.

Филекой. Разве и на это у них есть права?

Феотим. Есть, когда честь ордена в опасности. А ведь этот поляк, как только выбрался из церкви, принялся повсюду, за каждым столом, рассказывать про то, что видел, — к великому ущербу для серафического племени. Так разве не лучше было бы похоронить его заживо?

Филекой. Возможно. Но довольно этих тонкостей, а скажи-ка мне вот что: как получилось, что патриарх велел ходить босиком, а теперь почти все обуты в сандалии?

Феотим. Повеление это было смягчено по двум причинам: во-первых, чтобы избежать случайного прикосновения к деньгам, а во-вторых, чтобы защитить ноги от холода, от колючек, от змей, от острых камней и от прочего подобного, — это когда им пришлось пуститься в странствия по всему свету. А чтобы величие устава не понесло ущерба, сквозь прорези в сандалиях видна босая нога — своего рода синекдоха[698].

Филекой. Они утверждают, что исповедуют евангельское совершенство, а оно, по их словам, заключено в наставлениях евангельских, насчет которых между учеными великое несогласие. Но в любом житейском состоянии есть место евангельскому совершенству. Какое же из евангельских правил ты считаешь самым совершенным?

Феотим. Высшее совершенство, по-моему, в том, что сказано у Матфея в главе пятой, завершающейся такими словами: «Любите врагов ваших, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас, да будете сынами Отца вашего небесного; ибо он повелевает солнцу своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных. Итак, будьте совершенны, как совершен Отец ваш небесный».

Филекой. Удачный ответ. Но Отец богат и щедр и не просит милостыни ни у кого.

Феотим. Щедры и они, но лишь на духовные сокровища, коими изобильны, — на молитвы и добрые дела.

Филекой. Если бы явились среди них примеры евангельской любви, воздающей за проклятие благословением, благодеянием за обиду! Что означает это известное каждому изречение папы Александра: «Не так опасно оскорбить могущественного государя, чем кого бы то ни было из ордена францисканцев или доминиканцев»?

Феотим. Мстить за униженную честь ордена — не грешно; а что обида для одного из самых меньших, обида для всего ордена.

Филекой. Но почему бы не судить так: что благо для одного, благо для всего ордена? И почему один оскорбленный христианин не зовет к отмщению весь христианский мир? Почему Павел, столько раз битый и осыпаемый камнями, не взывал о помощи против оскорбителей апостольского достоинства? И если, по слову божию, «блаженнее давать, нежели принимать»[699], в любом случае совершеннее тот, кто и живет и учит праведно и при этом дает неимущим, нежели тот, кто принимает, и только! А иначе напрасно гордится Павел, что проповедовал Евангелие безвозмездно. И тут, мне кажется, главная проба прославленной этой приверженности богу: способны ли не раздражиться, не разгневаться в ответ на брань, способны ли иметь любовь к тем, кто не заслуживает любви. Если человек оставляет кое-какое имение, чтобы жить гораздо пристойнее за счет чужого имения, но с чувством мести не расстается, — что в этом великого? Подпоясанных веревкою и полу босых повсюду несметное множество; но кто обнаруживает то, что господь зовет совершенством и что постоянно выказывали апостолы, — слишком редкая среди них птица.