Спудей. Мало того, иногда они забегают вперед и тревожат душу в самый миг наслаждения. Ты, правда, возразишь, что есть люди, которым это чувство незнакомо.

Гедоний. Тем хуже для них! Кто не предпочтет страдать от боли, чем иметь сердце тупое и бесчувственное? Но если кой у кого необузданность страстей, словно некий хмель, либо привычка к порокам, будто какая-то мозоль, отнимают чувствительность ко злу в юные годы, то в старости, когда, помимо бесчисленных неудобств (а их, излишествами минувшей жизни, накоплена целая сокровищница), страшит близкая и для каждого неизбежная смерть, — в старости, повторяю я, совесть мучит тем тяжеле, чем неподвижнее она была в продолжение всей жизни. Старость и вообще-то невесела из-за многих естественных неудобств, которым она подвержена, но насколько несчастнее, насколько позорнее старость, угнетаемая нечистою совестью! Застолья, разгулы, любовные приключения, пляски, песни и прочее, что казалось сладким юноше, старику горько, и нет у этого возраста иной поддержки, кроме памяти о безупречно прожитой жизни и надежды на вечную и лучшую жизнь. Это два посоха, на которые опирается старость. Если же их отнять да еще взгромоздить на спину двойной груз — раздумья о жизни, которая прошла впустую, и отчаяние в будущем блаженстве, скажи на милость, можно ль вообразить себе существо более жалкое и несчастное?

Спудей. Я, во всяком случае, не могу; даже ?? ????? ?????[727] — и то счастливее.

Гедоний. Одним словом, слишком поздно набираются разума фригийцы[728]. И еще верно сказано: «Концом радости бывает печаль»[729]. И еще: «Нет веселья выше радости сердечной»[730]. И еще: «Веселое сердце дарует цветущие годы, а унылый дух сушит кости»[731]. А также: «Все дни бедняка худы»[732], то есть несчастны и жалки, «а у кого сердце покойно, у того всегда пир».

Спудей. Значит, разумны те, кто своевременно копит добро и заранее собирает дорожный припас на старость.

Гедоний. Святое писание не настолько низменно, чтобы мерить человеческое счастье благами судьбы. Лишь тот нищий из нищих, кто не владеет ни крупицею добродетели и, стало быть, должен Орку не только тело, но и душу.

Спудей. Орк взимает долги без пощады.

Гедоний. И тот поистине богат, к кому милостив бог. С таким защитником чего ему бояться? Людей? Но силы всех людей, вместе взятых, против бога — все равно что комар против индийского слона. Смерти? Но для праведных она переход к вечному блаженству. Ада? Но с уверенностью обращается к богу праведник: «Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что ты со мною»[733]. Бесов ли ему бояться, если в сердце он носит того, перед кем трепещут бесы? Ведь душа праведника — храм божии, как об этом не раз возвещает Писание, поистине ????????????[734].

Спудей. Я не вижу способов опровергнуть твои доводы, хотя они, по-видимому, решительно противоречат здравому смыслу.

Гедоний. Как так?

Спудей. По твоему рассуждению получается, что любой францисканец живет в большем довольстве, чем тот, кто в изобилии владеет богатствами, почестями, коротко говоря — всеми радостями жизни.

Гедоний. Прибавь сюда и монарший скипетр, коли угодно, и папскую корону, даже и не тройную, а стократную, — если только ты отнимешь чистую совесть, я без колебаний объявлю, что этот францисканец, босоногий, подпоясанный узловатой веревкою, бедно и дешево одетый, изнуренный постами, бодрствованиями и трудами, не имеющий в целом мире даже медной полушки, коль скоро дух его спокоен, живет приятнее, чем тысяча Сарданапалов, собранные и соединенные в одном лице.

Спудей. Отчего же в таком случае бедняки, когда и где их ни встретишь, постоянно печальнее богачей?

Гедоний. Потому что большая их часть — вдвойне бедняки. Конечно, болезнь, голод, бодрствование, труды, нагота истощают тело, но не только в этих обстоятельствах, а и в самый час смерти торжествует бодрость духа. Душа хотя и привязана к смертному телу, но от природы она сильнее и потому в известной мере преображает плоть по своему подобию, в особенности когда к могучему натиску природы присоединяется ????????[735] духа. Вот почему мы часто наблюдаем, как праведники умирают с большею бодростью, чем иные пируют с гостями.

Спудей. Да, этому я нередко дивился.

Гедоний. Но нет ничего удивительного, что неодолимая радость разливается там, где присутствует бог, источник всяческого веселья. Что странного в том, что душа истинно благочестивого человека радуется в смертном теле беспрерывно? Ведь счастье ее не уменьшилось бы ни на йоту, даже если бы она спустилась в самую глубь Тартара. Повсюду, где дух чист, там и бог; повсюду, где бог, там и рай; где небо, там счастье, где счастье, там истинная радость и неподдельная бодрость.

Спудей. Но праведники жили бы еще приятнее, если бы некоторых неудобств не было, а были бы рады, которыми они либо пренебрегают, либо не знают их.

Гедоний. О каких неудобствах ты мне толкуешь? О тех, что по общему закону сопутствуют человеческому существованию? О голоде, жажде, недугах, усталости, старости, смерти, ударах молнии, землетрясениях, наводнениях, войнах?

Спудей. Да, и об них тоже.

Гедоний. Но у нас с тобой разговор идет о смертных, а не о бессмертных. Впрочем, и в этих бедствиях положение праведников намного терпимее, чем оголтелых охотников за телесными удовольствиями.

Спудей. Почему?

Гедоний. Во-первых, они давно приучили себя к терпению и потому сдержаннее переносят то, чего нельзя избежать. Далее, они сознают, что все это послано им от бога либо для очищения от грехов, либо для утверждения в доблести, и не только спокойно, но радостно, словно покорные дети, принимают наказания из руки благосклонного Отца и еще благодарят либо за милосердное поправление, либо за неоценимую выгоду и пользу.

Спудей. Но многие причиняют себе телесные тяготы.

Гедоний. Но еще многочисленнее те, кто пользуется целебными средствами, чтобы сохранить или вернуть телесное здоровье. Впрочем, причинять себе тяготы, страдать от нужды, от болезни, от гонений, от дурной молвы в тех случаях, когда к этому не понуждает христианская любовь, — не благочестие, а глупость. А всех, утесненных ради Христа, ради справедливости, кто осмелится назвать несчастными, когда сам господь возглашает их блаженными и велит им радоваться?

Спудей. Однако же и такие утеснения сопряжены с ощущением муки.

Гедоний. Конечно, но оно легко поглощается, с одной стороны, страхом перед геенною, а с другой — надеждой на вечное блаженство. Допустим, тебе внушили бы, что ты никогда не будешь болеть, за всю жизнь не узнаешь никаких телесных тягот, если согласишься, чтобы тебя один раз слегка кольнули иголкой, — неужели ты не принял бы с охотою и удовольствием такое ничтожное страдание?

Спудей. Еще бы! Более того: если бы я точно знал, что у меня никогда в жизни не будут болеть зубы, я бы хладнокровно стерпел и более глубокие уколы — хотя бы даже оба уха продырявили шилом.

Гедоний. Но все огорчения, какие случаются в этой жизни, против вечных мук и легче и короче, чем мгновенный укол против целой человеческой жизни, сколь угодно долгой. Между вещью конечной и бесконечной никакого соответствия нет.

Спудей. Совершенно верно.

Гедоний. Допустим, тебе пообещали бы, что ты проживешь без забот и хлопот до самой смерти, если, в нарушение Пифагорова запрета[736], один раз рассечешь пламя рукой, — ты, наверно, охотно бы согласился?