И в то же время… ни малейшего признака, что владельцы фирмы пойдут на уступки. Ни единого предложения стачечному комитету о начале мирных переговоров.

– Не нравится мне все это, – сказала Уин, когда утром в пятницу семейство собралось к завтраку. – Похоже, что Хопли держат за пазухой какой-то сюрприз.

– Что ты мелешь? – возмутился брат. – Они не могут не возобновить работу, иначе их ждет полный крах. А как они могут пустить завод без рабочих?

– Не знаю, не знаю, но только все это мне не нравится.

Послышался торопливый стук в дверь. В кухню влетел Билл; глаза у него горели.

– Вы ничего не слыхали? Завод работает – пущен на полный ход! Надо что-то делать, или мы погибли!

Уин выскочила из-за стола.

– Что ты несешь, Билл? Не может быть! Ведь переговоры даже не начинались…

– А их, верней всего, и не будет. Завод полон легавых. Они отняли у нас нашу работу, девочка.

В тесной кухоньке будто бомба взорвалась. Все сидели как громом пораженные.

– Билл, ты рехнулся, – произнесла наконец Уин. – Где они могли взять столько квалифицированных рабочих?

Со всей страны свезли – из Лондона, Лидса, Манчестера, Их привезли на завод в закрытых фургонах сегодня в пять утра. Уин рассмеялась:

– Скоро это кончится. Как только мы сумеем пробиться к ним и все объяснить.

– А если не удастся? Завод превращен в крепость. Даже продуктами запаслись на случай осады. И раскладушками – будут спать прямо на территории. Им шагу не дадут ступить с завода, пока не кончится забастовка.

– Не волнуйся, как-нибудь проберемся.

– Ворота на замке, не войдешь.

– Взломаем! Ладно, пошли в комитет. Надо поговорить с Джо.

После небольшой летучки в штабе во все концы города помчались велосипедисты с призывом: «К одиннадцати утра собраться на Рыночной площади».

– Мы двинемся маршем к заводу, – сообщила Уин, – с духовым оркестром, и все как полагается. Мы попросим работающих выйти за ворота и попытаемся их убедить не предавать интересы рабочих. Они примкнут к нам, когда поймут, в чем дело. Это будет крупнейшая из демонстраций в Аркли со времен всеобщей стачки[18].

Часы на ратуше пробили одиннадцать.

– Пора, – сказал Джо, расталкивая собравшихся. Все вышли, хлопая дверьми, и направились вниз по улице.

Все двигались в одном направлении – к площади. Среди людского потока, беспрестанно подавая гудки, пробирались автомобили, словно корабли по Ла-Маншу в густой туман. Трезвонили трамваи, и полицейские орали:

– Не скопляйсь! Разойдись!

Полицейских было немного, и они явно нервничали: было похоже, что демонстрация застала их врасплох.

Человек с красной повязкой на рукаве подал сигнал свистком. Демонстранты быстро построились в неровную колонну по четыре.

Взвились самодельные флаги. Красным и черным на кусках полотна было выведено:

А впереди реяло красное знамя.

– А вы тоже пойдете? – неожиданно спросила Уин.

– Конечно!

– Нам страшно интересно!

– Боюсь, что будет больше чем интересно. Слушай, Дик, – Уин помрачнела, – если будет жарко, позаботься об Энн, понял?

– А что?

– Да ничего. Просто делай, как я прошу. Загремел оркестр, раздалась барабанная дробь, и колонна, извиваясь змеей, потянулась с Рыночной площади. Головная часть демонстрации уже вступила на близлежащую улицу, а они еще не двинулись с места. Золото труб полыхало на солнце, тяжелыми складками ниспадал пурпур знамени, а под ним маячили огненная шевелюра Билла и серая кепка Джо. И по обе стороны, как на волнах, подскакивали черные каски полицейских.

Чем ближе к заводу, тем полицейских становилось больше. Они спокойненько пристраивались с обеих сторон к колонне и шагали в ногу с демонстрантами. Энн испытывала неприятное ощущение человека, стиснутого со всех сторон. Кругом столько полицейских, с такими презирающими лицами! Она вспомнила продолжение того же стихотворения: «Угнетенных, отверженных строй, окаймленный блеском штыков…»

Вскоре демонстрация вступила на улицу, которая оканчивалась заводскими воротами; это был тупик, не имеющий других выходов.

Неожиданно музыка смолкла. Колонна замерла. Сначала остановились передние и, подняв руки, дали знак остальным. Спереди доносились чьи-то встревоженные голоса.

– Что случилось? – взволнованно спросила Энн. – Отсюда ничего не видно.

Дик вытянул шею, но за колышущимися флагами трудно было что-либо рассмотреть.

Это Джо, – сказал он. – Сцепился с полицейским инспектором… ну, с этим… знаешь, у которого напомаженные усы. Полицейских полно, всю улицу запрудили.

– Они нас не пустят к воротам, – громким шепотом произнесла Уин, – и нам не удастся поговорить со штрейкбрехерами!

– Куда ты, Уин?

– Остановитесь оба, где стоите, а еще лучше отойдите к сторонке, не лезьте на рожон. – Расталкивая людей, Уин двинулась вперед и вскоре скрылась из глаз.

Дик попробовал было пробиться вслед за ней, но вокруг раздались негодующие выкрики:

– Не нарушай ряды! Жди свистка!

И он действительно раздался – но только свисток полицейского инспектора. Дик увидел, как светло-синяя стена полицейских мундиров внезапно двинулась на них и стала теснить голову колонны. Сверкая на солнце, взлетали и опускались лакированные полицейские дубинки.

По толпе прошел гневный ропот, по всей колонне пробежала волна, словно она действительно была живым колеблющимся телом змеи. Люди, теснимые спереди, отступили на один-два шага, но тут же, ломая ряды, бросились вперед.

Словно паруса в шторм, развевались знамена. Над головой просвистели булыжники. Где-то с резким звоном вылетело стекло.

– Вперед, ребята!

– На завод!

– Долой штрейкбрехеров!

В толкучке Дика и Энн швыряло из стороны в сторону. Трудно было понять, куда тебя несет, вперед или назад. Одно было совершенно ясно: полицейские дубинки, которые, словно цепы, молотили направо и налево, мелькали все ближе и ближе.

Энн начало мутить от страха. Она столько читала о битвах… и все-таки сейчас ей больно было видеть – впервые в жизни, – как люди, охваченные жестоким гневом и обуреваемые ненавистью, сражаются друг с другом не на жизнь, а на смерть. Это было страшное зрелище. Несколько демонстрантов уже лежали на мостовой. Видна была кровь. А полицейские все продолжали нажимать, их дубинки гуляли по головам, плечам рукам…

Рабочие – мужчины и женщины – сражались отчаянно, но, безоружные, не могли противостоять напору полицейских, которые теснили их шаг за шагом. Полицейские вырывали из рук людей флаги, ломали древки, с треском раздирали на куски материю. Затем последовала борьба вокруг знамени, но его удалось спасти, передав над головами в хвост колонны.

В дверях магазина сгрудилась кучка зевак. Сержант и констебль с руганью выставили их оттуда на мостовую.

– Вон отсюда! Вы… этакие!

На самой середине улицы пристроился какой-то человек с фотоаппаратом; он хладнокровно фотографировал двух полицейских, избивающих поверженного наземь стачечника. Сержант вырвал у фотографа из рук фотоаппарат и наступил на него сапогом.

– Послушайте, вы не имеете права… В свободной Англии… Я буду жаловаться!

– Сколько угодно, – невозмутимо ответил сержант, заламывая ему руки за спину. – Вы арестованы.

– Вы не имеете права…

– Не имею права? Неужели? Вы мешали мне при исполнении служебных обязанностей. Эй, Хэррис, пихни в карету эту грязную свинью!

Дик и Энн отступили вместе с последними демонстрантами под безжалостным натиском полицейских дубинок. Дик чуть не рыдал от ощущения собственного бессилия.

Они вернулись в помещение комитета. Вскоре пришел Джо и с ним еще два-три стачечника. Он долго сидел, не произнося ни слова. Видно было, что у него дрожат руки.